Исторический «Мишин полёт» в Лужниках 3 августа 1980 года.
А жизнь минувшую стираю,
Сливаю в тьму и забытьё
Родные атомы её,
Её крупицы и моменты…
Алексей ШИРОПАЕВ
(«Невозвратность», 2021).
На днях вышел новый 100-страничный сборник стихов друга моего Алексея Широпаева. Самое раннее из напечатанных в нем было написано еще в 1982-м.
В них – события, страхи и надежды нашего поколения, всё еще продолжающего свой путь, пусть и в закатный уже час и в изрядно поредевшем составе.
Жизни тайна такая простая.
Ты стареешь – и сутью простой
Пустота в глубине нарастает,
Чтобы сделать тебя Пустотой.
(2010?).
Алексей Широпаев «Маршрут 23». М. «Альтернатива». 2022. 102 с. Тираж 100 экз. В оформлении обложки использован рисунок автора «Ночь» (1984).
Уже нынешнему читателю не всё в некоторых стихах внятно (как-никак, а ведь минуло уже сорок лет). Будущему придется многое растолковывать.
Вот, к примеру, картина московского олимпийского лета, предшествовавших ему и последовавших вскоре событий:
Блестят свеженачищенные маковки,
А с приторной лужайки Лужников
Взлетает зверь – мутант резины баковской
Под всхлипы интуристов-дураков.
Как глянец фотографии лоснился
И вазелином отдавал титан
Валютой, дутой, брежневской России,
С чьих круглых лап стекал Афганистан.
Трясите сарафанами, медведи!
Пой, Василиса с гипсовым лицом!
Нет, мы не здесь – приезжие, не верьте!
Россия там – прощается с Певцом.
Россия там, на площади Таганской,
Как половодье бьётся в белый гроб,
И пьёт тайком, из общего стакана
За чёрный гриф, за непокорный лоб.
Зверь набухал: всё больше, больше, больше,
И, как с трибуны, сделав ручкой нам,
Неся пока неяркий отсвет Польши,
Поплыл навстречу мёртвым небесам.
На пустырях, средь зарослей и хлама,
В кольце домов, под доминошный стук
Зверь гулкий, неожиданный как мамонт,
Вдруг приземлится и испустит дух...
(«Апофеоз», 1988).
Хорошо помню, как во время описанных тут событий сидел я, перед возвращением в Первопрестольную, на веранде дома на правом высоком берегу Днестра вместе с нагрянувшим ко мне неожиданно со Львовщины университетским другом. Расположившись за столом, пили из глиняных кружек прохладное молдавское вино. Говорили, вполуха слушая прорывавшийся из «Спидолы», сквозь треск глушилок, голос. В Москве хоронили Высоцкого: с многотысячной толпой и конной милицией.
Ну, а мы, обсуждая эти новости, говорили и о другом… Среди прочего заходила речь и о долголетнем упорном сопротивлении на родине моего товарища в отдаленные, но как оказалось впоследствии, не вполне прошедшие времена: о героизме, предательстве, непримиримости, ненависти, мести, жестокости, «своей правде», крови…
Посматривали время от времени и на левый берег, на который ложились последние отблески заходящего солнца; на Дубоссары в розовых отсветах…
Менее чем через месяц я пришел на Ваганьковское к могиле Владимiра Семеновича – всей в цветах и стихах, с толпившимся вокруг народом.
А через десять лет пролилась кровь на Днестре, превратив реку в линию разлома, восстановив, пусть, казалось, пока и не окончательно, прежнюю, памятную еще многим здесь, границу, вернув в сознание людей на правом берегу полвека старательно вымарывавшееся советским агитпропом название «Транснистрия» (Заднестровье).
Кстати, по-молдавски война – «рэзбой» – слово, хорошо понятное любому русскому.
Шальные, ударявшие с того берега, пули настигали мирных, никак не участвовавших в конфликте, жителей Криулян, где я в конце 1970-х работал в местной газете.
Огня из самого местечка не вели и стреляли сюда «просто так», как рассказывали мне потом очевидцы, главным образом «дубоссарские казаки», одним из инициаторов создания организации которых был мой знакомый поэт из Тирасполя.
С ним мы, помню, однажды пили привезенный им чудесный душистый чай из чабреца, собранного в приднестровских степях. Было это в московской гостинице рядом с теми самыми Лужниками, с арены которых десять лет назад стартовал в небо «наш ласковый Миша».
Там, заплутав, мой детский мишка
Мерцает бусинками глаз.
(«Чердак», 2020).
Состоялось это чаепитие, судя по дарственной надписи на его книге, в октябре 1990-го, то есть в то самое время, когда начал разгораться конфликт в Дубоссарах и на мушку к товарищам моего визави с левого берега вполне могла попасть жившая тогда на правом моя теща (помнившая еще ужасы обстрелов 1944-го), родственники моей жены, мои друзья и знакомые.
То же самое, конечно, было и с другой стороны.
Получалось, что люди по обе стороны баррикад, порывая как раз тогда с советским безбожным прошлым, заполнявшие восстанавливающиеся храмы и монастыри, общими усилиями превращали страну в большой тир. Часто это были одни и те же люди.
Ну, а потом, годы спустя, полыхнуло и на Украине. И до сей поры нет всему этому конца…
Беду, как это часто бывает, накликали, приманили сами пострадавшие потом от нее; нож оказался обоюдоострым. В начале 1990-х на стороне Приднестровья сражались украинские националисты. После 2014-го выходцы из ПМР заняли многие руководящие посты в ДНР и ЛНР.
Вспоминаю, как в конце 1990-х в исповедальне близлежащего подмосковного монастыря один старый иеромонах (из вдовых батюшек) спрашивал решившего едва ли не в первый с детских лет раз исповедаться и причаститься приехавшего отдыхать в расположенный неподалеку военный санаторий отставного офицера, ветерана войны. Тот был туг на ухо и исповедовавшему его отцу приходилось чуть не кричать: – А убивать-то приходилось? – В ответ невнятный шелест сухих истончавших губ. – Ох, грех, грех… Каешься ли? – Речь, напомним, шла о той, настоящей, которую только и подобает называть войной…
Что стало с моим однокашником из Западной Украины и знакомым из Тирасполя я не знаю. Надеюсь, что оба живы.
И однако, кто бы мог подумать в тот тихий вечер на Днестре, что последует вслед за полетом резинового «зверя»?..
История – дама капризная и несговорчивая – недвусмысленно продемонстрировала: есть такое, что никаким террором и строгими запретами не преодолеть, разве только на время. Народятся новые поколения, вами же, казалось, воспитанные и по вашим программам обученные; наступит час – и они, как ни в чем не бывало, продолжат дела своих дедов и отцов, не всегда даже кровных.
Ядра назреют, близится срок,
Яблоко стукнет – и выстрелит сок.
(«Антоновка», 2019).
Казалось бы, век назад – календарно – закончилась гражданская война, – а во́т она!
Заказывайте, устанавливайте и торжественно открывайте монументы «примирению красных и белых» в гражданской войне, произносите речи, хороните ее, – а она умирать не желает, помимо прямых наследников наплодив еще «внебрачных» мутантов. И уж вот этих-то, как говаривал Н.С. Лесков», не взять уже «ни крестом, ни пестом». Эти, похоже, выдержат любой ядерный удар.
Тут, в тишине, где рвота и нирвана,
Какие гены в похоти слились?
Здесь пьют на кухнях, расчленяют в ванных.
Во мглу солений баночных вглядись!
Тут что ни тип – китайская шкатулка.
Лишь приоткрой – обыденно и вдруг
Всплывёт душа, немыслимее Ктулху,
Пятная слизью щупалец вокруг.
Там, за геранью, за баянной песней,
За занавеской цвета василька
Гудят и стонут мертвенные бездны,
Ветра планет, неведомых пока.
О серый ужас, тихое инферно!
Уклад безумья, задушевный ад,
Кромешность прозы, ласковая скверна,
Черёмуховый сладостный распад!
Какая сила танково и тяжко
Тебя сомнёт, родимая земля?
Не одолеть вовек пятиэтажку
Ни Гитлеру, ни НАТО, сука-бля.
Бегут по телу крупные мурашки
У тех, кто чужд российскому пути.
Опять Европа пред пятиэтажкой
Стоит – и не решается войти.
Лишь загляни – она, зараза, знает –
Вдохни гнильцу – и сгинешь в полумгле.
Чужак в пятиэтажках заплутает,
В их достоевском кухонном тепле.
(«Пятиэтажка, 2008).
Как сказал некогда Александр Блок: «Мы – дети страшных лет России – Забыть не в силах ничего».
Не случайно тема ухода, смерти, развоплощения, забвения в сборнике Алексея – магистральная. Автор примеряется к ней с разных сторон.
Родины нет. Но осталась Прародина.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Может быть – Север, может быть – Рай.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К Норду стремленье – стремление к Смерти.
Или к Безсмертию, или Домой.
(Полюс», 1999).
В сборнике, словно вешками, обозначен путь, который прошли люди одного с автором поколения.
Можно ли по ним постичь смысл самого этого времени? По ним одним, боюсь, едва ли…
Ну, а вдруг всё таки…
Дом всю зиму проспал,
Декабрями укрытый.
Всеми будто забытый,
Он в сугробы шептал
Своим высохшим флоксам:
«Всё, конечно, вернётся,
Всё, конечно, вернётся» –
Дом уверенно знал.
Его окна в ночи
Серебрили морозы,
С ним общался далёкий овчарочий лай.
Дом лелеял в себе свою пыль, свои грёзы,
Зная: скоро по шиферу съедут снега,
И в открытую дверь опрокинется май,
И порог переступит хозяйки нога.
Где ж ты, бабка? Мети накопившийся прах,
Полыхни сарафаном в горячих цветах –
Дом мечтает пропахнуть весною, борщом,
Чтоб уверенным быть в продолженье большом.
Но когда этот май наконец-то настал –
Солнцу окна никто изнутри не открыл,
Май в закрытые ставни напрасно стучал,
И кругами по высохшим флоксам бродил.
Дом – он заперт в себе, он в плену у себя,
Он полудня не чует, не слышит грозу.
Всё не едет хозяйка. Видать, не судьба.
И забыт этот дом, как собака в лесу.
Уж и лето, кругом шашлыков парадиз,
И берёзы над домом играют листвой.
Но стоит он мертво́, погружён в аутизм,
Окружённый некошеной, скорбной травой.
Дом – ослепший. Внутри лишь просветы сквозят –
И кружится в луче прошлогодняя пыль.
А ночами всё фары по ставням скользят –
Снова мимо проносится автомобиль!
На равнине уже убирают хлеба,
Журавли собираются в свой караван.
Вот и осень – как дом, и черна, и слепа –
Погрузила посёлок во тьму-океан.
И тогда в этом доме очнулась душа,
Различив, будто мамонт, почуявший лёд,
Как цветы на могилке далёкой шуршат,
Как бульдозер по грунту морозному прёт.
(«Ожидание», 2021).