ВОЗВРАЩЕНИЕ В БЕССАРАБИЮ (42)

Портрет Сикара кисти неизвестного художника. Фрагмент.



Друг Пушкина и Ришелье (продолжение)


Было в Одессе, писал Ф.Ф. Вигель, и еще «одно увеселительное место, в коем собирались люди, был итальянский театр. Зачем именно итальянский, не могу сказать. Французский язык во всеобщем употреблении, его почти все понимают, и французскую труппу достать было бы легче и содержать дешевле. Кто были бешеные меломаны, которые подали мысль об итальянской труппе и упорно поддержали ее? Я, по крайней мере, их уже не нашел: все мне показались отменно равнодушными к музыке. Но уже так оно завелось, так оно и продолжается.
Цены на места были самые низкие, и ложи все абонированы по большей части негоциантами. Летом, во время морских купаний, приезжие, не зная куда вечером деваться, посещали театр и наполняли его. Негоцианты, всегда расчетливые, отдавали ложи свои гораздо дороже сим приезжим, так что в год приходились они им даром. Зимой не сами эти господа, а жены их исправно посещали театр: тут только могли они видеться друг с другом, переходить из ложи в ложу, переговорить кой о чем, и все это, как я сказал выше, ничего им не стоило.
Не будучи музыкантом, я с некоторого времени, благодаря Россини, сделался страстным любителем итальянской музыки и оттого не мог терпеть в ней посредственности, а тут все было ниже ее. Что сказать мне о певцах и певицах? Я видел в них кочевой народ, который, перебывав на всех провинциальных сценах, в Болонье, Сиенне, Ферраре и других местах, привозит к нам свои изношенные таланты. Через год, через полтора их прогонят; но те, коих выпишут на их место, не лучше их.
Я назову примадонну Каталани, оттого что она носила громкое имя и была невесткой (женой брата) известной певицы, да хорошенькую Витали, да тенора Монари, который пел довольно приятно, но так слабо, что в середине залы его уже не слышно было.
Давали прекрасные оперы: “Севильского цирюльника”, “Итальянку в Алжире”, “Сороку-воровку”, но что за исполнение! А все согласно хлопали, хвалили. Так уже было принято: обычай, мода»: https://imwerden.de/pdf/vigel_zapiski.pdf
Среди тех самых негоциантов, помянутых Филиппом Филипповичем, был, конечно же, и Сикар. Не забудем, что Одесский театр был связан с ним самым непосредственным образом: Карл Яковлевич был не только ценителем музыки и бельканто, но состоял еще и членом театральной комиссии.


Карло Боссоли. Одесса. Вид театра. Цветная литография 1842 г.

Одесскому театру Пушкин посвятил немало строк в «Отрывках из путешествия Онегина»:
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень – Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего аи
Струя и брызги золотые…
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?
*
А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
А prima donna? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоцианка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам…
А муж – в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет и – снова захрапит.
*
Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
А мы ревем речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Все молчит;
Лишь море Черное шумит…


Это вид старого, до всяких переделок и перестроек, театра в Одессе, такого, каким он был в бытность А.С. Пушкина.
«Здание первого городского театра было построено по проекту итальянца Франческо Фраполли, а изменения в план внес француз Тома де Томон. 10 февраля 1810 года состоялось торжественное открытие театра. Это было белоснежное строение наподобие античного храма, обращенное фасадом к порту. Зал насчитывал 800 мест (на тот момент в городе проживали 12,5 тысяч человек). На трех ярусах лож были установлены 44 кресла, позади которых находилось большое полукруглое пространство, откуда еще около 700 зрителей могли наслаждаться спектаклем стоя, как в старых итальянских театрах. Театр боковым фасадом смотрел на Ришельевскую улицу, а своими колоннами на здание бывшего музея морского флота»: http://obodesse.at.ua/publ/rishelevskaja_ulica/1-1-0-291

Знаток городской старины Константин Петрович Зеленецкий, комментируя эти стихи, пишет в своей статье «Сведения о пребывании А. С. Пушкина в Кишиневе и Одессе»:
«Однажды, когда он описывал театр, ему заметили: не вставит ли он в это описание своего обычая наступать на ноги, пробираясь в креслах. Пушкин вставил стих:
Идёт меж кресел по ногам.
[…]
Там упоительный Россини…
На одесском театре в 1820-х годах ставили по большей части оперы Россини, Беллини и Донизетти. Теперь сценою овладел Верди.
A prima donna? а балет?
При Пушкине на одесской сцене отличалась Каталани, сестра знаменитой певицы.
А ложа, где красой блистая,
Негоциантка молодая…
Многие из тогдашних негоцианток отличались и красотою и светскостию, но не m-me ли это Ризнич?
А муж в углу, в просонках дремлет…
Тогда, как и теперь, негоцианты любили жениться уже в зрелых летах, составив капитал.
Толпа на площадь побежала…
На театральную, вблизи которой жила тогда большая часть посетителей театра.
А мы ревём речитатив.
Слова буквально верные в отношении ко многим из нашей немузыкальной молодёжи. Теперь из театра выходят, не повторяя слышанных арий.
Тихо спит Одесса…
И бездыханна и тепла
Немая ночь.
Эта заключительная картина дышит всею верностию поэтического впечатления южной ночи».


Театральная площадь в Одессе. Литография Ф.И. Гросса.

«В Одессе, – подчеркивал в своей статье о Пушкине местный пушкинист, – начался, как выразился он сам, “европейский образ жизни” – после “кишиневских цепей”» (Н.О. Лернер «Пушкин в Одессе». С. 272).
Об этом писал и сам поэт в своем письме брату Льву от 25 августа 1823 г.: «…Здоровье мое давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу – я оставил мою Молдавию и явился в Европу – ресторация и италианская опера напомнили мне старину и ей Богу обновили мне душу».
Об этом же Пушкин писал и в приводившихся нами не вошедших в основной текст «Евгения Онегина» отрывках:
Там всё Европой дышит, веет…


Одесские знакомые А.С. Пушкина. Лист с черновиками стихов из путешествия Онегина, описывающих Одессу. Ноябрь 1825 г.

В очерке 1908 г., рассказывающем о городе времен пребывания там поэта, Н.О. Лернер писал: «В Красном переулке Одессы, до сих пор населенных преимущественно греками и носящем любопытный старо-греческий колорит, уцелел двухэтажный каменный домик, над воротами которого прибита мраморная доска с греческой надписью: “Дом Маразли, в котором собиралась дружеская гетерия, 1821”. […] Улицы [Одессы] оглашал “язык Италии златой” и французский язык; на последнем шло преподавание в Ришельевском лицее, на нем печаталась первая в Одессе газета – “Messager de la Russie Méridionale ou feuille commerciale” (при Пушкине она была уже преобразована в “Journal d`Odessa”» (Н.О. Лернер «Пушкин в Одессе». С. 263, 267).
Пушкинист имел в виду вот эти строки:
Язык Италии златой
Звучит на улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
Этот последний был запечатлен на только что приведенной нами листе из одесской тетради Пушкина: «портрет мавра в чалме и бурнусе», как определял его А.М. Эфрос в своей книге «Рисунки поэта» (М. 1933. С. З12, 314). Имя его, вероятно, происходило от французского «Maure-Ali».



«Неразлучным компаньоном великого поэта, – вспоминал чиновник воронцовской канцелярии и дальний родственник Пушкина, – был колоссальный полумавр и полунегр по имени Али, но его звали Морали. Этот человек был, по-видимому, не без средств существования, хотя не имел никаких занятий, и, сколько помнится мне, подозревали, что он нажил состояние ремеслом пирата. Ходил он в африканском своем костюме с толстой палкой в руке вроде лома, и помнится мне, что он изрядно говорил по-итальянски» (Граф М.А. Бутурлин «Записки» // «Русский Архив». 1897. Т. II. С. 15-16).
«Я застал его, – описывал один из запомнившихся ему эпизодов одесско-кишиневский знакомый Пушкина, – в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али. Этот мавр, родом из Туниса, был капитаном, то есть шкипером коммерческого или своего судна, человек очень веселого характера, лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с лицом загорелым и несколько рябоватым, но очень приятной физиономии. Али очень полюбил Пушкина, который не иначе называл его, как корсаром. Али говорил несколько по-французски и очень хорошо по-итальянски. Мой приход не переменил их положения; Пушкин мне рекомендовал его, присовокупив, что – “у меня лежит к нему душа: кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой родней”. [Тема эта весьма занимала поэта: см. последнюю серию наших материалов “В родню свою неукротим…” этой публикации. – С.Ф.] И вслед за сим начал его щекотать, чего мавр не выносил, а это забавляло Пушкина» (И.П. Липранди «Из дневника и воспоминаний» // «Русский Архив». 1866. № 10. Стб. 1464).
«Я отлично помню этого Морали, – писал в своих заметках племянник основателя города Михаил Феликсович де Рибас. – Он не раз посещал наш дом. С каким детским восторгом я любовался его блестящим одеянием! Это был человек высокого роста, прекрасно сложенный. Голова была широкая, круглая; глаза большие, чёрные. Все черты лица были правильные, а цвет кожи красно-бронзовый. Одежда его состояла из красной рубахи, поверх которой набрасывалась красная суконная куртка, роскошно вышитая золотом. Короткие шаровары были подвязаны богатою турецкою шалью, служившею поясом; из её многочисленных складок выглядывали пистолеты. Обувь состояла из турецких башмаков и чулок, доходивших до колен. Белая шаль, окутывавшая его голову, прекрасно шла к его оригинальному костюму.
Нечего и говорить, что появление такого набоба в нашем городе произвело громадный эффект – как среди нашей молодежи, так и среди наших дам, всегда готовых восторгаться всякою новинкой. Вскоре Морали подружился с молодыми людьми, был принят во многих одесских гостиных и участвовал во всех пирушках и вечеринках. Он хорошо говорил по-итальянски и никогда не обижался, когда ему напоминали о его прежних корсарских подвигах. Тогда говорили, что этот египтянин был когда-то корсаром, и думали, что он обладает несметными богатствами. Но после оказалось, что он был простым искателем приключений, да к тому еще и отчаянным картежником. Вскоре распространился по Одессе слух, что красивого африканца обыграли одесские картежники. Он вдруг безследно исчез из нашего города» (М.Ф. де-Рибас «Рассказы одесского старожила» // «Из прошлого Одессы. Сборник статей, составленный Л.М. де-Рибасом». Одесса. 1894. С. 359).
Любопытные сведения о судьбе знакомого поэта находим мы в мемуарах тесно связанного с Одессой московского писателя и журналиста: «Упоминаемый Пушкиным “сын Египетской земли, корсар в отставке Морали” – историческое лицо, чуть ли не живущее доныне (1884 г.) в Одессе, где он пристроил очень выгодно своих дочерей, а сыновьям дал серьезные капиталы. Я знал одного из его внуков, гусара, который получал 300 000 рублей ежегодного дохода» («Посмертные записки Николая Васильевича Берга» // «Русская Старина». СПб. 1891. № 3. С. 591).
Не так давно были обнаружены документы, свидетельствующие о том, что еще до приезда Пушкина в Одессу Морали подозревали в шпионаже. «На арапа по фамилии Морали, – доносил весной 1822 г. начальнику штаба 2-й армии графу П.Д. Киселеву чиновник карантинного ведомства С.С. Достанич, – имеют подозрение, что он извещает в Константинополь об некоторых делах, происходящих в Одессе»: https://timer-odessa.net/statji/korsar_v_otstavke_morali_108.html


Пушкин и корсар Морали. Рисунок Владимiра Галущенко. 1985 г.

По примеру этого своего одесского знакомого, разгуливавшего по городу с «толстой палкой в руке вроде лома», Пушкин завел себе ставшую впоследствии легендарной «железную трость», которую он с кишиневских времен постоянно имел при себе, как утверждали знакомые, для тренировки руки на случай дуэли, которые у него тогда случались нередко. По словам И.П. Липранди, «Пушкин не носил уже пистолета, а вооружался железной палкой в осьмнадцать фунтов весу» («Русский Архив». 1866. № 10. Стб. 1424).
Еще на кишиневских улицах, по словам автора, опрашивавшего пушкинских современников, «часто видали нашего поэта с длинными волосами, в фуражке, или с коротко остриженными, в красной феске, с железной палицей в руке…» Впоследствии и в Одессе «на улицах показывался он в чёрном сюртуке и в фуражке или чёрной шляпе, но с тою же железной палицей. (Подобную же, железную палицу носил в Одессе, потом уже после Пушкина, Тепляков, поэт не без достоинств. У него на палке начертано было mémento mori. Тепляков жил в Одессе, кажется с 1830 по 1834 год.)» (К.П. Зеленецкий «Сведения о пребывании А.С. Пушкина в Кишиневе и Одессе и примечания описанию Одессы, помещенному в “Евгении Онегине”» // «Москвитянин». 1854. № 9. Май. Кн. I. Отд. V. С. 3, 8).


Заглавная страница рукописи Пушкина с рецензией на книгу В. Г. Теплякова. 1836 г.
Виктор Григорьевич(1804–1842) – поэт, путешественник, дипломат, и археолог. Будучи поручиком Павлоградского гусарского полка, подпал под влияние заговорщиков-декабристов, принявших его в масонскую ложу, за что (а также за отказ дать присягу Императору Николаю I) был посажен в Петропавловскую крепость, а потом переведен в Александро-Невскую Лавру на церковное покаяние. В 1826 г. его выслали в Херсон, а в марте 1829 г., в разгар русско-турецкой войны, приняли в штат Новороссийского и бессарабского генерал-губернатора графа М.С. Воронцова. С тех пор он поселился в Одессе. В 1832 и 1836 гг. вышли два сборника его стихов. Пушкин, с которым Тепляков лично познакомился в 1836 г., высоко ценил его «Фракийские элегии».

Находившийся в отставке одесский чиновник Николай Григорьевич Тройницкий (1811–1892) писал в статье, датированной январем 1887 г.: «Когда Пушкин проживал в Одессе, мы (я с моими школьными товарищами) находились в младшем классе Ришельевского лицея. […] Наша классная комната выходила окнами на Ланжероновскую улицу, и из них видно было море… […] Помню, кто-то однажды крикнул: “Пушкин идет, Пушкин!”. Кинулись к окошкам. […] Я заметил […] человека, с палкою на плече, как он поворачивал за угол Лицея; он шел проворно, какой-то развалистой походкой. Это был Пушкин. Походка его очень напоминала какую же походку брата его, Льва Сергеевича, с которым позже я находился в самых дружеских отношениях. […] Пушкинскую железную палку, очень памятную одесситам, усердно разыскивал мой лицейский товарищ, покойный профессор К.П. Зеленецкий, напавший на ее след у бывшего полицейского пристава Берга, в его доме, на углу Итальянской и Мало-Арнаутской ул.; но куда она затем девалась – неизвестно» (В.А. Яковлев «Отзывы о Пушкине с юга России. В воспоминание пятидесятилетия со дня смерти поэта. 29 янв. 1887». Одесса. 1887. С. 8-9).
Вскоре, однако, дело прояснилось. Вот что о судьбе этой реликвии сообщала небольшая заметка в газете «Одесский Вестник» (№ 33) «Железная трость Александра Сергеевича Пушкина», помещенная 9 декабря 1887 г.: «В Одесский музей истории и древностей передана на днях Н.Г. Тройницким железная трость, принадлежавшая Александру Сергеевичу Пушкину. Известно, что знаменитый поэт постоянно ходил с этой тростью во время своего пребывания в Одессе. По отъезде его отсюда следы трости затерялись и до настоящего времени не известно было, где и у кого она находилась. В прошлом году, совсем неожиданно, Н.Г. Тройницкому посчастливилось получить ее от почтенного одесского старожила Ивана Мартыновича Донцова, который более тридцати лет сохранял у себя эту заветную трость. И.М. Донцову она оставлена была известным многим из одесситов, покойным Ягницким, бывшего адъютантом при графе М.С. Воронцове полковника [Семена Тимофеевича] Ягницкого, которому принадлежал дом, где помещается ныне “Парижская гостиница” (угол Пушкинской и Дерибасовской). К Ягницкому трость перешла от состоявшего несколько лет на службе в Одессе поэта А.И. Подолинского, а к последнему от бывшего профессора в московском университете поэта А. Мерзлякова, проживавшего некоторое время здесь же, в Одессе, в 1825 или 1826 году.
Н.Г. Тройницкий предполагал было, как более соответствующим цели, передать эту трость в пушкинский музей при Александровском лицее, куда стекаются пожертвования предметов, принадлежавших великому поэту, но И.М. Донцов (последний обладатель трости) пожелал принести ее в дар здешнему музею, как учреждению того города, где Пушкин носил эту трость и где оставил ее по отъезде из Одессы».
Попав в 1887 г. в Одесский музей истории и древностей, трость, среди других реликвий, экспонировалась на организованной городским Литературно-Артистическим обществом Пушкинской юбилейной выставке в Одессе 1899 года. Под номером 208 она значилась в каталоге в разделе «Автографы, вещи, рукописи». В 1938 г. из этого собрания, именовавшегося к тому времени Одесским художественным музеем, она перешла в фонды Пушкинского дома Академии наук СССР. В канун торжественного открытия в 1949 г. восстановленного дома-музея Пушкина в селе Михайловском эта железная трость поэта была передана сюда для демонстрации в экспозиции.


Кованая из круглого железа с Т-образной ручкой, с четырёхгранным наконечником-остриём трость Пушкина у камина в кабинете поэта дома-музея в Михайловском.

Сопоставление «следов поэтических» с тем, что нам удается найти много лет спустя, в очередной раз свидетельствует об историчности, точности самых мелких, порой весьма незначительных, деталей пушкинского творчества.
«Описание Одессы, оставленное Пушкиным в его “Онегине”, – писал старожил лет тридцать спустя после отъезда поэта, – чрезвычайно верно и дышит поэтическим впечатлением действительности. Теперь Одесса переменила свою физиономию. Тогда улицы ее гораздо более пестрели разноплеменным населением. Из них встречалось много восточных нарядов, которых теперь совсем не видно. И теперь часто слышится здесь итальянский язык; но тогда по улицам говорили им гораздо более.
Теперь на каждом шагу евреи и соотчичи их жидки; тогда их было гораздо менее. Зато безпрестанно попадались арнауты и греки с греческой плациндой или турецкой халвой на лотках. Вместо плацинды и халвы теперь по временам благоухает русский сбитень. На сцене тогда безусловно господствовала опера: теперь русский водевиль и недавний балет теснят ее» (К.П. Зеленецкий «Сведения о пребывании А.С. Пушкина в Кишиневе и Одессе». С. 14).


Продолжение следует.