Логотип Азиатской конной дивизии: Двуглавый Орел Российской Империи и Соёмбо (с луной, солнцем и тройным языком пламени) – древний символ монгольского народа, ставший гербом Монголии после объявления в 1911 г. независимости.
В качестве иллюстраций использованы фотографии из книг востоковеда С.Л. Кузьмина.
К СТОЛЕТИЮ УБИЙСТВА БАРОНА УНГЕРНА
Последний бой (продолжение)
Выходившая в Ново-Николаевске газета «Советская Сибирь» в номере от 13 сентября сообщала: «15 сентября назначается в слушание дело барона Унгерна, по обвинению его в контрреволюционном выступлении против Советской власти и зверствах. Дело будет слушаться в здании театра “Сосновка” в 12 ч. дня».
«Именные билеты на суд над Унгерном распространяли заранее, безплатно, по организациям, предприятиям и воинским частям. Вход был по удостоверениям. Однако по подложным документам в зал проникли и белые, в частности, корейцы, служившие у Барона еще в Даурии» (Кузьмин-2011. С. 298).
В дальнейшем, кроме особо оговоренных случаев, будем пользоваться последней полной публикацией материалов новониколаевской газеты «Советская Сибирь» (с 16 по 20 сентября), предоставившей свои полосы для освещения процесса, подготовленных ее редактором И.М. Майским (Кузьмин-2004. С. 242-263).
«Суд назначен на 12 часов дня 15 сентября в саду “Сосновка”. Еще задолго до открытия суда в саду толпится народ. Большое помещение театра, где должен происходить суд, переполнено. Преобладают мужчины. Больше всего рабочие и красноармейцы. В зале большое оживление. Слышатся расспросы: “Каков он из себя…”».
Александровский сад в Ново-Николаевске, называвшийся в народе «Сосновкой». В располагавшемся на его территории здании летнего театра 15 сентября 1921 г. проходил суд над бароном Р.Ф. фон Унгерн-Штернбергом. Ныне на этом месте между улицей Фабричной и железной дорогой находится промзона, стоят заброшенные корпуса химзавода, эвакуированного сюда из Подмосковья в 1941 г.
«Узкое длинное помещение театра “Сосновка” залито до краев темным, сдержанно-взволнованным морем людей. Скамьи набиты битком, густо стоят в проходах, в ложах и за ложами. Ломятся под напором желающих широкие двери. Все не могут войти и потому за стенами здания – шум, окрики и недовольный ропот толпы. Внутри – душно и тесно. Слабо горят немногочисленные электрические лампочки, бросая полосы бледного света на потемневшею глубину летнего театра».
«…Снуют фотографы с аппаратами».
Сохранилось две фотографии, сделанные в тот день: на одной Роман Федорович между двух конвоиров; на другой – выступающий обвинитель Ярославский-Губельман и сидящие за столом члены Чрезвычайного ревтрибунала. В верхней правой части последнего снимка хорошо видны надписи на стенах: «Кабинет Семакова», ниже – «без доклада не входить». Виден угол транспаранта с завершающим надпись словом: «торфоразработок».
«Входит ревтрибунал. Все встают. Председатель суда Опарин открывает заседание. Вводят подсудимого. Унгерн в желтом монгольском халате с генеральскими погонами, высокого роста, с рыженькой бородкой и большими казацкими усами. Выглядит немного утомленным, но держится довольно спокойно».
Председатель В.Е. Опарин зачитывает обвинение, состоящее из трех пунктов: 1) «…В проведении захватнических планов Японии»; 2) «В организации свержения Советской власти в России и, в частности, в Сибири, с восстановлением в ней монархии, причем на престол предполагалось посадить Михаила Романова»; 3) «В зверских массовых убийствах и пытках а) крестьян и рабочих, б) коммунистов, в) советских работников, г) евреев, которые вырезались поголовно, д) вырезании детей, е) революционных китайцев и т.д.»
«Председатель суда. Гражданин Унгерн, признаете ли Вы себя виновным по всем пунктам обвинения?
Обвиняемый. Да, за исключением одного: обвинения в связи своей й с Японией».
Роман Федорович «на вопросы отвечает достаточно искренне. Говорит тихо и кратко».
Автор некролога Барона, офицер, скрывшийся под псевдонимом «Ignota» («Неизвестный»), так передает свои впечатления от новониколаевского судилища: «Судьи показали себя невеждами; им пришлось объяснять, что “Срединная Империя”– просто Китай, и они воображали, что Роман скажет им, где находится Михаил Александрович, и объяснит, на чем основано его убеждение, что Учредительное собрание провозгласит восстановление Монархии; он заявил, что это подсказывает ему его инстинкт… Трудно разглядеть истину сквозь отчеты совдепских газет – метод исторической критики сразу раскрывает ряд натяжек, обманов…» («Русская Мысль». Прага. 1922. № 1-2. C. 330-331).
Как справедливо замечает в своей книге «Опричный Барон» А.В. Жуков, «революционный советский “суд” изначально не задумывался как классический “буржуазный” судебный процесс, во время которого две равных стороны – обвинение и защита – пытаются установить некую истину, выяснить степень вины или же невиновности подсудимого. Любой приговор, вынесенный советским “правосудием” по политическим делам, носил сугубо пропагандистские функции: он должен был “послужить хорошим уроком” всем возможным контрреволюционерам, чтобы “все бароны, где бы они ни были, знали, что их постигнет участь барона Унгерна”. […]
Суд, а вернее судебный фарс над Унгерном, являлся простой формальностью – его решение было предопределено, они принималось на политическом уровне и на самом “верху”. […]
С целью усиления “солидности обвинения” принялись фабриковать документы, подтасовывать факты, пока еще большевики не до конца набили себе руку в таком ответственном деле – настоящее мастерство придет позднее! – вытянули “дело Мясоедова” (акцентировать на нем внимание “революционное правосудие” не решилось – поднимать вопрос о “немецких шпионах” в то время было небезопасно, далеко не все еще успели забыть, что именно с помощью немцев большевики объявились в России и пришли к власти), придумывали “перемалывание трупов в мельничных жерновах” (хорошо хоть не переработку трупов на мыло!), “связь с японскими империалистами”. Коммунистическая власть разыгрывала патриотическую карту уже в самом начале Гражданской войны. […] Белых клеймили как наемников иностранного капитала, воюющих против русских рабочих и крестьян». (Жуков-2012. С. 233, 238).
Майский-Ляховецкий подходит к партийному поручению ответственно. «Тысячи горящих человеческих глаз, – разворачивает он перед читателями “Советской Сибири” с прицелом на белый Харбин и не попавшее еще под красный сапог Приморье картину, – с пристальным вниманием обращены на сцену. Они смотрят и видят сегодня здесь не обычный фарс, не легкую феерию, даже не скорбно-унылую пьесу Островского. Они видят здесь кусочек захватывающей исторической драмы, с необыкновенной силой отражающей ту великую ломку, которую сейчас переживает мiр. Сегодня суд над бывшим бароном Унгерном.
За столом, покрытым красным сукном, сидит Чрезвычайный революционный трибунал. […] Всё просто и сурово: обветренные лица, мозолистые руки, крепкие мускулистые груди, кожаная куртка, бараний тулуп, высокие сапоги. Такова высшая власть, призванная быть верховным судьей. Это – власть настоящего… […]
Унгерн высок и тонок, волосы у него белокурые и обрамляют его небольшое, мало подвижное лицо, длинные усы свесились книзу, на голове небольшой хохолок; одет он в желтый монгольский халат, сильно потертый и встрепанный, и в монгольские ичиги, перевязанные ремнем, поверх халата на плечах генеральские погоны с буквами “А.С.” (атаман Семёнов) и Георгиевский крест на левой стороне груди».
Последняя деталь эта не случайная. По словам офицера Азиатской конной дивизии Н.Н. Князева, «“театральных дел мастера” не позволили снять с Барона его генеральских погон и ордена Св. Георгия, чтобы преподнести почтеннейшей публике заключенного в клетку “человека-зверя” в самом лучшем его оформлении» (Кузьмин-2004-2. С. 165).
Александровский сад. Дореволюционная открытка.
Продолжим прерванную цитату из Майского: «Держится Унгерн ровно и спокойно, только руки все время засовывает в длинные рукава халата, точно ему холодно и неуютно; на вопросы отвечает прямо и определенно… Смотрит больше вниз, перед собой, не поднимая глаз даже тогда, когда говорит с обвинителем. На всей фигуре белогвардейского атамана [sic!], на его позе, жестах, словах, выражении лица лежит какой-то отпечаток вялости и пассивности. […]
Впрочем, наружность часто бывает обманчива, а наружность Унгерна сейчас в особенности. […] Даже сейчас моментами, когда он подымает лицо, из глаз его нет-нет, да и сверкнет такой взгляд, что как-то жутко становится. И тогда получается впечатление, что перед вами – костер, слегка покрытый пеплом. Но вырвите Унгерна из этой переполненной людьми залы, посадите на коня, поставьте во главе отряда – и он сразу, точно по мановению волшебного жезла, преобразится. Он весь загорится жизнью и покажет себя. Еще как покажет!»
Губельман-Ярославский подает голос в самом начале процесса, сразу же вслед за «председателем суда»:
«Обвинитель. Сколько лет вы насчитываете своему роду баронов?
Унгерн. 1000 лет. […]
Обвинитель. Чем отличился ваш род на русской службе?
Унгерн. 72 убитых на войне!»
И – один из последних вопросов:
«Обвинитель. Не рассматриваете ли Вы исход Вашего похода, как исход всей авантюры последнего времени всех других сторонников той же идеи, и не считаете ли, что это была уже последняя попытка?
Унгерн. Да, последний. Полагаю, что я уже последний».
Какую цель преследуют постановщики процесса понятно. «Да, последний, – подхватывает слова Губельмана-Ярославского в своем репортаже Майский-Ляховецкий, – и при том не только в Монголии. Унгерн – последний эпигон средневековья, последний цельный, законченный тип барона-бандита XIII столетия».
Так им хотелось, но сам Барон, в своем ответе формально отвечая на вопрос положительно, говорит всё-таки о другом: «Я топтал точило один, и из народов никого не было со Мною…» (Ис. 63, 3).
Барон Р.Ф. фон Унгерн-Штернберг во время суда 15 сентября 1921 г.
Забавно, конечно, как обвинитель Губельман-Ярославский пытался использовать русскую патриотическую демагогию.
«Впоследствии зарекомендовавший себя одним из самых активных погромщиков христианства, врагом Православной Церкви, “воинствующий безбожник” Ярославский в своей обвинительной речи лицемерно обличал предков Унгерна – рыцарей-крестоносцев – за разграбление православных святынь Византии.
Ярославский поносит прибалтийских баронов с “патриотических” великорусских позиций: “Прибалтийские бароны, которые в буквальном смысле, как паразиты, насели на тело России и в течение нескольких веков эту Россию сосали”. В своей речи он изображает барона Унгерна морально разложившимся типом, который “постоянно пьет”, “роняет честь офицерского мундира”, который “привык бить людей по лицу, потому что он – барон Унгерн, и это положение позволяло бить ему по лицу подчиненных, тех самых крестьян, которые не имеют права принимать участия в государственных делах...”
Рисуя мрачный и страшный образ барона, обвинитель врал по мелочам – рукоприкладство Унгерн применял исключительно по отношению к офицерам, которые, с его точки зрения, не исполняли должным образом свой воинский долг. “Тех самых крестьян”, казаков, простых солдат, о которых на словах так пекся Ярославский, Унгерн никогда не бил и другим офицерам бить не позволял.
Нет смысла перечислять все страшные обвинения в адрес Унгерна, которыми изукрасил свою речь Ярославский. Они благополучно перекочевали из 1920-х годов в современную историческую и художественную литературу, посвященную Унгерну, на страницы газет, журналов, на многие интернетовские сайты» (Жуков-2012. С. 238-239).
Губельман-Ярославский.
Под прикрытием этой псевдорусской трескотни был поднят (не мог, конечно, быть обойден!) главный для обвинителя (и, конечно, не только для него одного) вопрос.
«Обвинитель. Отдавали ли Вы приказ прекратить самочинные обыски за всех – кроме евреев? Что Вы хотели этим сказать? Хотели ли Вы уничтожить всех евреев?
Унгерн. Да, я объявил всех евреев вне закона. […]
Обвинитель. Вы писали, что три тысячи лет тому назад образован коммунистический интернационал в Вавилоне. Вы верите в это?
Унгерн. Да, вся история это показывает» (Кузьмин-2004. С. 246, 248).
С последним вопросом Ярославский-Губельман, конечно, обмишулился. Пусть и явно «обрезанный» красной цензурой (местонахождение самого дела до сих пор неизвестно), однако оставшийся всё же на столбцах официальной советской газеты, этот вопрос-ответ побуждал тех, кто еще не утратил способности самостоятельно мыслить, задуматься над смыслом сказанного…
О том, что осталось необнародованным, можно отчасти судить по свидетельству попавшего на суд по чужому билету служившего в колчаковской армии Михаила Черкашина. Рассказ его приведен в неопубликованных пока что воспоминаниях Д.С. Балдаева. Барон, вспоминал Черкашин, «назвал евреев “трупными червями”, прогрызшими государственное тело России, “зычным командным голосом” винил их в смерти Александра II, Столыпина, Николая II с Семьей, в “развязывании искусственной братоубийственной войны, разделившей народы Империи на два лагеря”, а затем, обратившись к залу, предсказал, что “через десять-пятнадцать лет все они поймут, в какую бездну безправия тащат их большевики-евреи”» (Юзефович-2019. С. 526). (По вполне понятным причинам Л.А. Юзефович весьма скупо и обрывочно цитирует это ценное свидетельство.)
О том, что тема эта во время суда не была проходной и завершилась отнюдь не к удовольствию организаторов, можно понять и из репортажа Майского: «Унгерн не был бы, конечно, сыном XIII столетия, если бы в нем не горел ярким пламенем огонь антисемитизма. Евреи – вот олицетворение Сатаны, евреи – вот источник и начало всякого зла на земле. 3000 лет назад они вышли на историческую сцену и с тех пор неустанно вели свою страшную разрушительную работу среди человечества. Еще во времена древнего Вавилона они положили основание красному интернационализму (имеется в виду библейская легенда о смешении языков при постройке Вавилонской башни), в последующие века они систематически отравляли сознание христианских народов ересью и лжеучениями, он создавали волнения, вызывали революции, низвергали царей и государства. Унгерн объят каким-то мистическим ужасом перед разрушительным всемогуществом еврейской нации, при каждом удобном случае стремится одним сокрушительным ударом стереть главу иудейского змия. Так, придя в Ургу, он объявляет евреев вне закона и устраивает их поголовное избиение вплоть до старух и грудных детей. Это не мешает ему, конечно, заявлять себя верующим человеком и верным сыном Христианской Церкви» (Кузьмин-2004. С. 258).
«Поголовное избиение» ургинских евреев «вплоть до старух и грудных детей», как это установлено историками Е.А. Беловым и С.Л. Кузьминым (https://sergey-v-fomin.livejournal.com/501470.html), – безстыдная ложь. Выдумкой является и «мистический ужас» Барона перед якобы «разрушительным всемогуществом» противника: Роман Федорович боролся с ним, причем небезуспешно, что, впрочем, отмечает и сам Майский.
Внимательно изучивший отчеты о суде в советской прессе русский офицер, судя по всему лично знавший Барона, проницательно заметил: «Он старался сосредоточить на себе их дикую ненависть и довести ее до исступления…» (Ignota «Роман Николай Унгерн-Штернберг» // «Русская Мысль». Прага. 1922. № 1-2. C. 331).
А то, что это действительно задело и еще долго не отпускало устроителей процесса, свидетельствует помещенная в той же «Советской Сибири» статья «За Унгерном – Бакич» за подписью «Мулин»: https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=151977036583875&id=100053147393227&__
Все эти основанные на подтасовках преувеличения прекрасно осознают, давая им верные оценки, наиболее информированные и добросовестные, пусть и весьма немногочисленные, современные западные исследователи. Один из них – американский историк Уиллард Сандерленд.
В рецензии на его книгу «Плащ Барона» (2014) С.Л. Кузьмин отмечает: «…В отличие от многих других авторов У. Сандерленд верно заметил, что антисемитизм Унгерна был “странным образом ненациональным”: по-видимому, он был связан с ненавистью к революции (с. 224). […] Сандерленд показал то, что до сих пор остается неясным многим и в России, и на Западе: Унгерн не был националистом (ни немецким, ни русским, ни каким-либо еще). Он также не был нацистом или фашистом. Он был последовательным монархистом, сторонником идеи традиционной многонациональной Империи – той самой, при которой все являются верноподданными Царя и живут по своим обычаям» («Восток». М. 2016. № 1. С. 196).
…Суд идет к своему завершению. Губельман-Ярославский зачитывает приготовленную им обвинительную речь:
«Трудно сомневаться в том, каков будет приговор революционного трибунала. [...] …Приговор, который сегодня будет вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян. [...] …Все дворянство, с исторической точки зрения, является в настоящее время совершенной ненормальностью [...], это отживший класс [...], это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан. Ваш приговор должен этот нарыв срезать, где бы он ни появился и чтобы все бароны, где бы они ни были, знали, что их постигнет участь барона Унгерна».
Обвинитель Ярославский произносит речь на суде. Ново-Николаевск. 15 сентября 1921 г.
...Пять часов длился Новониколаевский процесс – завершающая схватка Барона с красными.
«Последние слова процесса и последние слова барона Унгерна дошедшие до нас:
“Председатель трибунала Опарин: Подсудимый Унгерн, вам предоставляется последнее слово. Что вы можете сказать в свое оправдание?
Унгерн: Ничего больше не могу сказать”.
Барон Унгерн довел свой бой до конца, до последнего патрона. Что-то говорить, объяснять, изливать душу перед “выдвиженцами хамьими”, перед “каиновым племенем”, заседающим напротив него за столом, покрытым кумачом, не имеет никакого смысла.
В 3 часа 15 минут дня по московскому времени, или в 17.15 по новониколаевскому, трибунал приговорил “бывшего генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерн фон Штернберга, из дворян Эстляндской губернии, 35 лет, по партийности монархиста, подвергнуть высшей мере наказания – расстрелять. Приговор окончательный и ни в каком порядке обжалованию не подлежит”.
На следующее утро, 16 сентября 1921 года, приговор был приведен в исполнение. Место захоронения барона Унгерна остается неизвестным и по сей день» (Жуков-2012. С. 239).
Продолжение следует.