Логотип Азиатской конной дивизии: Двуглавый Орел Российской Империи и Соёмбо (с луной, солнцем и тройным языком пламени) – древний символ монгольского народа, ставший гербом Монголии после объявления в 1911 г. независимости. Для иллюстрирования этого по́ста использованы публикации:
https://www.zabvo.su/showthread.php?199-Интересное-о-Монголии/page282
https://humus.livejournal.com/3571315.html
К СТОЛЕТИЮ УБИЙСТВА БАРОНА УНГЕРНА
С Ургинской Богородицей
Инструментом осуществления планов барона Р.Ф. фон Унгерн-Штернберга была Азиатская конная дивизия.
Начальник ее штаба вспоминал: «Полковник Унгерн приступил к формированию Азиатской конной дивизии, кадрами которой были: буряты, монголы, татары, корейцы и праздношатающиеся японцы. Русские офицеры во вновь формируемых частях были лишь как инструктора, они не вмешивались во внутреннюю жизнь войсковых единиц. […]
Офицерский состав в самой Азиатской конной дивизии, как и в подчиненных Унгерну отдельных отрядах, был хороший. Он был значительно лучше, чем имела дивизия при взятии Урги. Во всех полках помощниками командиров полков были кадровые, боевые офицеры… […] По мобилизации в Монголии в части войск попало много культурных людей… (Кузьмин-2004-2. С. 193, 245).
Панорама Урги.
«Благодаря неусыпным заботам своего начальника, – писал поручик Н.Н. Князев, – Азиатская конная дивизия стала на значительную высоту в смысле дисциплины и выучки. Боевые же качества этой части были вне критики, невзирая на сравнительно низкий культурный уровень и разношерстность ее офицерского состава. Правда, все унгерновские офицеры имели большой боевой стаж и понимали толк в личной храбрости, но интеллектуальное их развитие было слабовато. Этим недостатком в особенности страдал старший командный состав, выдвинутый Бароном из нижних чинов. Считая таких людей всецело ему обязанными, Роман Федорович вполне на них полагался и верил только им. “Для борьбы с большевизмом не нужны офицеры в настоящем смысле этого слова – заявил Барон своему однополчанину есаулу Воробью. – Мне нужны лишь слепые исполнители моей воли, которые выполнят без рассуждений любое мое приказание, к примеру – не дрогнув убьют даже родного отца”. […]
Об офицерском составе унгерновских частей следует сказать, что на 70 % он принадлежал к русской национальности. На равных с ними основаниях служили буряты-казаки. Японской добровольческой сотней, насчитывавшей в своих рядах до 80 бойцов в момент выхода из Даурии, командовал капитан Судзуки, по унгерновской, так сказать, линии сотню возглавлял толковый и боевой офицер, штабс-капитан Белов. В дивизии насчитывалось несколько офицеров из татар и башкир и 2–3 монгола… […]
Погоны чинов Азиатской конной дивизии (май 1921 г .): 1-го Татарского, 2-го Монгольского, 3-го Конного, 4-го Забайкальского конных полков. Предположительно, погоны изготавливались из шёлка (сукно в Монголии не было распространено), а шёлк показанных цветов встречался наиболее часто.
Унгерновские полки имели весьма эффектное обмундирование: разноцветные тарлыки (кафтаны монгольского покроя), светло-синие, малиновые, красные, голубые, синие рубашки и шаровары; белые папахи; широкие пояса из цветного шелка. Само по себе понятно, что не только верхняя одежда, но и белье было построено из добротного китайского шелка. Восточные народности сохранили свое национальное обмундирование. Лишь вместо шинелей они получили синие суконные тарлыки. По этим тарлыкам впоследствии мы издали распознавали своих всадников от чужих. Сотня должна была иметь в головном взводе семь синих тарлыков, а разведка не сильнее взвода – три, вне зависимости от национальности всадников. Как уже упомянуто, барон намечал осенью одеть свои части в кожаные куртки и галифе.
Уже к началу июля 1921 г. унгерновское интендантство заготовило несколько тысяч комплектов такого обмундирования. Но обстановка сложилась к тому времени столь катастрофично, что запасы пришлось бросить в Урге» (Кузьмин-2004-2. С. 20, 74-75).
Чины Азиатской конной дивизии в Урге (1921 г.): всадник татарской сотни (парадная «коронационная» форма), офицер штабной сотни («монголизированный» вариант повседневной формы), забайкальский казак (френч – из китайских трофеев). Рис. А. Лебедевой.
В напечатанной в 1927 г. в Польше книге «Через Урянхай и Монголию» служивший у Барона военным инженером Камиль Гижицкий писал (гл. 26): «В течение нескольких первых дней я присматривался в дивизии, знакомясь с её составом. Первая бригада состояла из двух кавалерийских полков, монгольского и японского дивизиона и одной батареи из двух орудий. Полки делились на сотни, главным образом, казачьи; кубанцев, донцев, оренбуржцев, енисейцев и забайкальцев. […]
Через торговую площадь неторопливо, с песней тянется отряд казаков, а за ними на маленьких приземистых кониках – сотня отлично обученных монголов, одетых в однообразные голубые тэрлики. Толпа бежит смотреть на это зрелище, а среди этой толпы видны монголы, высокие широкоплечие тибетцы, надменные лица чахаров, хитрые смуглые лица сартов, бородатых россиян, бурят, всяческие расы, народности и племена, разнящиеся чертами лиц, одеждой, речью или же только отменным способом сидения в седле».
Ургинский рынок.
В своем последнем походе, по словам начальника штаба полковника М.Г. Торновского, «Генерал Унгерн располагал следующими силами: орудий 14, пулеметов 35, строевых 5280, нестроевых 440, а всего на территории Монголии – 5720 человек.
Все отряды были хорошо вооружены и обмундированы, имели глубокий тыл. Монгольское правительство всемерно помогало отрядам…» (Кузьмин-2004-2. С.250).
Кое-какие подробности о взглядах самого Барона на дивизии и ее задачи можно найти в материалах его допроса в Ново-Николаевске 7 сентября 1921 г.:
«Афанасьев: У Вас были русские, монголы, буряты. Что их спаивало?
Унгерн: Дисциплина.
Афанасьев: Вы указали, что у Вас было коло 16 национальностей, таким образом, самый разношерстный состав и в нем только небольшое ядро русских, которых, может быть, какая-нибудь идея еще двигала. Каким стимулом руководствовались остальные?
Унгерн: У них психология совсем другая, чем у белых, у них высоко стоит верность, война [для] солдат это почетная вещь, и им нравится сражение. Только теперь, за последние 30 лет выдумалось, чтобы воевать за какую-нибудь идею. Быть послушным – вот и всё, и никаких разговорчиков не могло быть. […]
Вележев: У нас создается впечатление, что у Вас было нечто вроде кадра. […] Было ли у Вас такое ядро, связанное прежней службой или судьбой, тем, что нельзя было безнаказанно вернуться на советскую территорию?
Унгерн: …Я их не разделял. Явился человек – значит, служи, получай повышение и так далее. Это можно отнести только к русским. Из всех народов самые антимилитаристские – это русские и их заставить воевать может только то, что некуда деваться, кушать надо. […]
Вележев: …Трудно предположить, чтобы казаки преодолели чувство своего превосходства над желтыми.
Унгерн: То к “ходи” (китайцам), а к монголам никогда этого не было. Гораздо большие чувства превосходства у монголов над бурятами. Лучше назначить казака, говорящего по-монгольски, чем бурята. […]
Мулин: Какого Вы мнения, способны ли к военной организации монголы?
Унгерн: Да, это у них есть. Китайцы и они – вековечные враги. […]
Мулин: Вы ставили к ним инструкторов для обучения. Составляли ли они крепкие дисциплинированные части?
Унгерн: Да, гораздо лучше, чем татары. Всё зависит от начальника. Если начальник впереди, они впереди. А у русских начальник сам может оставаться позади, только должен указывать. […]
Мулин: Какое Ваше впечатление от нашей пехоты и нашей конницы?
Унгерн: Даже обидно видеть, до чего русские дошли: мелкие, маленькие ростом. […]
Мулин: Вы всё время чувствовали, что у Вас всё время была духовная связь с частями?
Унгерн: Да, всё время» (Кузьмин-2004. С. 229, 231-234).
Погоны чинов национальных формирований Азиатской конной дивизии: Отдельного Тибетской дивизиона; Монгольского дивизиона; Китайского дивизиона.
Командовавший дивизией, состоявшей из воинов многих национальностей и вер, барон Унгерн особое внимание уделял Православию.
12 апреля 1921 г. командир первой батареи полковник Дмитриев получил из Управления коменданта города Урги указание: «Начальник дивизии приказал: икону Иннокентия Святителя, хранящуюся у меня и найденную вахмистром Алексеем Чистяковым (мой ординарец) при разборке китайского хлама в день коронации Богдо-хана 22 февраля и в день обретения мощей Иннокентия Святителя, передать в батарею, хранить и следовать означенной иконе во всех походах, как совпадение двух великих торжеств монгольского и русского народов» (Кузьмин-2004. С. 156-157).
Один из буддийских храмов Урги.
«В Урге при Генеральном консульстве, – писал полковник К.И. Лаврентьев, – была церковь. Помещалась она в здании бывшей ургинской школы переводчиков (старое консульство). Священником был о. Феодор Парняков, иркутянин. Псаломщиком – А.М. Гольцов и церковным старостой полковник М.Г. Тарновский, ныне здравствующий в Харбине.
Во время общего китайского грабежа в ноябре месяце 1920 г. не миновала эта участь и церкви. Была снята с Евангелия массивная серебряная крышка, само Евангелие разорвано и валялось тут же в церкви. Были похищены церковные сосуды, а также и Св. Антиминс, впоследствии найденный где-то в мусоре. Самая обстановка церкви мало пострадала и когда наступило затишье после грабежей, по настоянию Гольцова, вход в церковь был опечатан при китайцах, и в таком виде она оставалась до прихода отряда Барона. […]
Консульство Российской Империи в Урге, построенное в 1861-1865 гг. Снесено в декабре 2020 г.
Между прочим в церкви этой была высокочтимая икона Богоматери (“Споручница грешных”, если не изменяет память) и вот перед этой иконой и читались акафисты “Божией Матери Всех Скорбящих Радости”. Существовало какое-то предание, что при имении каких бы то ни было русских отрядов в Монголии, икона эта должна сопровождать их в походах и находиться в какой-либо части отряда. Исполняя, видимо, это, по приказанию Барона, в одно прекрасное утро икону эту приказано было торжественно перенести в артиллерийскую бригаду. И действительно, при очень торжественной обстановке, при участии частей войск, с оркестром музыки, под стройное пение сформировавшегося хора – икону перенесли в специально устроенное помещение при бригаде, где был прочитан акафист при массе молящихся с возжженными церковными свечами, сделанными, кстати сказать, немногими из нас вручную.
После этого все из участников церемонии, офицерский состав и случайные гости были приглашены на трапезу к командиру бригады, полковнику Шестакову и “торжество затянулось далеко за полночь”… Впоследствии, мне известно, что для этой достаточно большой иконы были сделаны специальные дроги, и она сопровождала отряд Барона в его выступлении. Где она сейчас, после трагического конца отряда – сказать не могу» (Кузьмин-2004. С. 329-330).
Ургинский Маймачен с запада. 1912 г.
«Церковь, – писал упомянутый церковный староста Михаил Георгиевич Торновский, – была разграблена и стояла опечатанная. Сохранились лишь иконы. (Кузьмин-2004-2. С. 188).
Он же прояснил и обстоятельства казни настоятеля храма вместе с группой, как он писал, «русских большевиствующих людей», на которых лежала «вина за расстрел [китайцами] русских людей в Урге и ее окрестностях» перед самым приходом барона Унгерна. Ответственность за казни, писал Торновский, «лежит, главным образом, на Чайванове, священнике Парнякове и К°. Они же были виновниками жестокого содержания русских и в тюрьме» (Кузьмин-2004-2. С. 187, 189).
«…После долгих допросов, с протоиерея Парнякова сняли наперсный крест и изрубили шашками. Умер Парняков, как говорили очевидцы, мужественно. Наперсный крест передал мне Жданов. […]
Священник Феодор Парняков. Улангом. 1917 г. Фото А.В. Бурдукова.
Его я хорошо знал как церковный староста. Как он сам, так и его сыновья уже в 1905–1906 гг. были причастны к террористической группе революционеров. Один из сыновей Федора Парнякова в 1906 г. был повешен в иркутской тюрьме. Отец не снял с себя сан священника после этого случая, а предпочел уйти в Монголию, в Ургу, заняв хлебную и спокойную должность настоятеля консульской церкви.
Как священник, Федор Парняков был нетерпим: пьяница, похабник, несомненный атеист. Он с первого дня революции 1917 года вошел в контакт с большевиками и работал для них, по старости, лености и пьянству не был активным, а лишь подбадривал и наставлял таких, как Кучеренко, Чайванов и другие.
С первого же дня своих обязанностей церковного старосты я искал священника на замену, но не находил и терпел Ф. Парнякова. Остается загадкой, почему Ф. Парняков не уехал из Урги, когда бежали китайцы, Чайванов и другие. Объяснение остается одно: что он рассчитывал, что его священнический сан спасет от смерти, а своим пребыванием в Урге будет полезен большевикам.
Его арестовали в первый же день занятия Урги. Два или три дня сидел в подвале Комендантской команды. Был допрашиваем с пристрастием, но никого не выдал. Изрубили его шашками. Смерть принял храбро. Его нагрудный крест мне передал, кажется, поручик Панков. Смерть Парнякова ни у кого из ургинцев не вызвала сожаления, так как много принес зла и смертей русских беженцев» (Там же. С. 223, 237-238).
Урга. 1913 г.
Некоторые подробности об иконе Божией Матери «Споручница грешных», – второе слово в названии которой раскрученный биограф Барона глумливо передает как «сподручница» (Юзефович-2019. С. 438), – сообщает в своих воспоминаниях Н.Н. Князев:
«В разгар кипучих приготовлений к походу до слуха барона дошли разговоры об ургинской легенде, связанной с “местным” (то есть стоящим в иконостасе церкви) образом Ургинской Божией Матери. Пожертвовавший икону старец-епископ якобы предсказал, что “Лютые испытания постигнут нашу родину. Когда пробьет час, то в Ургу явится полководец, который призван спасти Россию. Он пойдет на север, и успех будет сопутствовать ему при условии, что он возьмет с собой этот образ”. Несмотря на незамысловатое содержание, это поверье как нельзя лучше гармонировало со своеобразной мистической настроенностью барона.
Для перевозки иконы сооружен был кивот, установленный на специальную троечную повозку, которая должна следовать при артиллерийском дивизионе» (Кузьмин-2004-2. С. 119).
Икона Божией Матери «Споручница грешных» (т.е. Поручительница, или Посредница за грешных пред Господом Иисусом Христом) особо почиталась в Сибири. В феврале 1854 года точная копия с Иконы была прислана подполковником Димитрием Николаевичем Бонческулом из Москвы в Троицкосавск, попав в Троицкий собор. Как нигде в другом месте, в Забайкалье ходило с нее множество списков: в Тарбагатае, Тахое, Селенгинском и Чикойском монастырях (на границах с Монголией). «При заселении в недавнее время Амура, – сообщает “Сибирский патерик”, – иконы “Споручницы” сопровождали забайкальских казаков и ставились в тамошних первых часовнях».
«Природа тем временем проснулась от зимнего сна, – вспоминал тот же поручик Князев. – Весна начала щедро рассыпать свои радости. Близится день Пасхи, с которым связаны лучшие воспоминания детства. Последние два дня Страстной промелькнули для пасхального стола. Из вьюков извлечены остатки муки, сахару и соли.
Русских же, кроме того, ожидало исключительное в анналах унгерновских войск событие – Пасхальная заутреня, потому что в Ван-хурэ к бригаде присоединился иеромонах о. Иннокентий, который по праву мог считать себя первым православным священником в дивизии: у нас имелся мулла и многочисленный штат ламаистского духовенства, но мысль о христианском священнике, вероятно, еще не попадала в сферу внимания Барона.
На расчищенной полянке, декорированной березками и гирляндами из зелени, сооружен алтарь. Будни с их заботами и тревогами отошли куда то, и хотелось всецело отдаться пасхальному настроению, хотя бы потому, что никто ведь не мог угадать, что за жребий вытащит он в начавшейся уже войне с большевиками.
Вечер Великой субботы. Очередная сотня расходиться в сторожевку. Один из ее взводов потянулся вверх по пади, другой поднимается в гору, по направлению высоты, командующей над нашей позицией, и вот – вот сейчас скроется из глаз за ближайшей складкой местности. Третий движется вдоль опушки леса. Он медленно спускается в долину и вместе с поворотом дороги исчезает за бугром.
С уходом охранения действительность как бы отодвинулась за серо-синие горы, громоздившиеся со всех сторон на закатном фоне нашего горизонта. В лагере заметно прибавилось костров, и чувствовалось непривычное для позднего часа оживление, когда я выехал в объезд сторожевого охранения. После почти двухчасового скитания в темноте по горам и оврагам, наконец то, объезд закончен. Можно теперь возвращаться.
Хочется не опоздать к богослужению. Слишком грустно было бы отказаться от заутрени, мысль о которой сделалась любимой мечтой последних дней. Я перехожу на крупную рысь. Ординарцы сзади уже скачут. За поворотом дороги и ее последним перегибом открываются далекие, широко разбросавшиеся огоньки, которыми было иллюминировано лагерное расположение. Дробно цокали копыта лошадей по твердому грунту, и только этими звуками, да еще, пожалуй, шуршанием речки справа меж кустов заполнена была тишина весенней ночи. Откуда то издали чуть угадывается слабый лай собак, может быть, потревоженных непрошеным визитом тоскующего волка. В этот мистически-прекрасный момент заполнилась пропасть, отделяющая реальный мiр взрослого человека от сказки: грезилось, что там, внизу, где рассыпались веселые огоньки, родные гномики моего детства торжественно празднуют пробуждение природы.
Когда огни лагеря выросли в непосредственной близости, донеслась тонкая струйка отдаленного пения. Вслед затем, как на театральной декорации, вырисовались освещенные изнутри палатки. В них сдержанный говор. Это – стоянка татарских частей.
Теперь – долой с коня… И, оправляя на ходу шашку и маузер, скорее к поляне, где круглятся розовеющие от смоляных факелов березки алтаря лесного храма. Поляна заполнена четкими рядами. Впереди – всегда щеголевато-подтянутая фигура генерала. Но, как странно, вследствие, может быть, контраста между с детства дорогими словами и напевами пасхальной службы, с одной стороны, и сильно монголизированным видом молящихся, с другой, в сердце на мгновение закралось грустное разочарование: не то, не настоящее все это…
Заутреня кончилось под широкополосное многолетие самодержцу всероссийскому, Государю Императору Михаилу Александровичу» (Кузьмин-2004-2. С. 94-95).
Один из китайских районов Урги. 1919 г.
В других воспоминаниях фигурирует иное имя иеромонаха: Николай. Не беремся судить, об одном или двух разных священниках идет речь.
В подробной росписи силам отправляющейся в поход дивизии, которую мы находим в мемуарах начальника штаба, среди прочих подразделений значится: «Походная церковь при 1-й бригаде: Священник, иеромонах отец Николай. Из Ургинской церкви взять икону “Матери Божией Споручницы грешных”, установить ее в карете и следовать за 1-й бригадой» (Кузьмин-2004-2. С.250).
«В конце марта 1921 г. или начале апреля, – читаем в мемуарах К.И. Лаврентьева, – при моем проезде в Улясутай по пути в Дзаин-шаби я встретился со священником о. Николаем, оренбургским казаком, следовавшим в Ургу по вызову Барона для священнослужительства, и не знаю – какая постигла его участь в дальнейшем, так как в мае уже преднамечалось падение Урги, и все части были выведены на фронт, может быть, с ними ушел и о. Николай» (Кузьмин-2004. С. 330).
Подпись барона Р.Ф. фон Унгерн-Штернберга под одним из приказов по дивизии.
«21 мая, – вспоминал полковник М.Г. Торновский, – 1-я бригада Азиатской конной дивизии со всеми приданными к ней частями войск построилась на главной площади Урги в каре, и иеромонах о. Николай отслужил напутственный молебен. Генерал Унгерн на молебне не присутствовал.
Команда “По коням!” – и войско стало вытягиваться в походную колонну по тракту на Троицкосавск. Провожающие любовались войском, так как оно было красочное и внушительное: впереди ехали трубачи, а за ними музыканты, возглавляемые капельмейстером И.Д. Чижевым, исполнявшие бравурный марш. За музыкантами следовал штаб генерала Унгерна, возглавляемый подполковником Львовым. За штабом – конвой Унгерна, имевший распущенное знамя с вензелем и инициалами “Император Михаил Александрович”.
Дальше шел 1-й Татарский конный полк во главе с полковником Парыгиным – лучший полк и лучший командир полка в дивизии. Все всадники одеты в светло- синие тарлыки с зелеными погонами и зелеными башлыками. 4-й Конный полк войскового старшины Маркова был одет в темно-синие тарлыки с ярко-желтыми погонами и башлыками. Каждая проходившая часть имела свое, отличительное красочное отличие. Кони под всадниками – “монголки” – мелкие, но в хороших телах и уходе и подобраны по мастям, если не во всей сотне, то повзводно. Солидно громыхали пушки в запряжках верблюжьих, чинно выступавших по гладкой, ровной дороге. Словом, уходившее войско было хорошим и вселяло веру в успех.
Генерал Унгерн встретил и пропустил отряд на перевале Таван-ула – первом от Урги […] Генерал зычным и довольным голосом здоровался с проходящими частями, был в хорошем настроении и не допустил ни одного окрика» (Кузьмин-2004-2. С.255).
Генерал-майор Борис Петрович Резухин – в годы Великой войны командовал сотней в 1-м Верхнеудинском полку. С началом гражданской войны примкнул к Атаману Г.М. Семенову. Заместитель командующего Азиатской конной дивизией. После освобождения Урги от китайцев пожалован Богдо-Ханом титулом «цин-ван» (сиятельный князь) и званием «одобренный батор, командующий».. В 1921 г. совместно с бароном Унгерном руководил походом на Верхнеудинск. Погиб в результате бунта в бригаде 16 августа 1921 г.
Кое-какие, пусть и весьма скупые и, как нам представляется, не до конца верные (что касается мотивации поступков генерала) сведения о судьбе иконы и сопровождавшего ее иеромонаха можно найти в воспоминаниях Н.Н. Князева: «Образ Ургинской Божией Матери оставлен был вместе с пушками на позиции под Троицкосавском.
Разочарование в этой легенде, созданной, как, вероятно, думалось барону, “попами”, рикошетом отразилось на судьбе того скромного иеромонаха, который скрасил русским воинам пасхальные дни в бригаде Резухина.
Этот простец-инок был в достаточной мере самоотверженным священником, и в первую очередь повел решительную борьбу с чудовищным сквернословием, вошедшим в повседневный обиход. Под влиянием, отчасти, раздражения, направленного оптом против всего православного духовенства, якобы создавшего лживую ургинскую легенду, отчасти в связи с его проповеднической деятельностью, Барон тотчас удалил священника, как только соединился на Селенге с бригадой Резухина. “Поезжайте куда нибудь в другое место преподавать хороший тон, а у меня Вам делать нечего”, – сказал Барон.
В “жесте” Барона заключалось много скрытой суровости, потому что одинокому путнику трудно было выбраться из враждебной уже тогда для белых страны, и изгнание ставило священника в опасное положение, несмотря на то, что Барон снабдил его значительной суммой денег в серебряных китайских долларах» (Кузьмин-2004-2. С. 119-120).
Судя по всему, однако, Князев ошибся: остававшегося при дивизии священника красные, по сообщениям советских газет, захватили в плен вместе с Бароном и 90 монголами (Кузьмин-2011. С. 287).
Продолжение следует.