Логотип Азиатской конной дивизии: Двуглавый Орел Российской Империи и Соёмбо (с луной, солнцем и тройным языком пламени) – древний символ монгольского народа, ставший гербом Монголии после объявления в 1911 г. независимости. В качестве иллюстраций использованы фотографии из книг востоковеда С.Л. Кузьмина.
К СТОЛЕТИЮ УБИЙСТВА БАРОНА УНГЕРНА
Баронесса Елена Павловна
«…Всюду предатели! Честные люди перевелись. Никому нельзя верить. Имена вымышленные, документы поддельные. Глаза и слова лживые...»
Барон УНГЕРН.
Походу Барона в Монголию, кульминацией которого стало взятие Урги и восстановление на Троне Богдо-хана, предшествовал ряд менее заметных событий, плохо освещенных документами и часто намеренно искаженных свидетельствами самих их непосредственных участников.
По словам офицера М.Г. Торновского, Барон «едет летом 1919 г. в Пекин для ознакомления с монархическими группировками. Пребывание Унгерна в Пекине ознаменовалось двумя событиями: первое – грандиозный скандал, учиненный им в старом русском посольстве, и второе – женитьба на принцессе Цзи. За неимением подлинных документов, остается неясным как первый, так и второй случай. Первый послужил лишь к веселым рассказам, но второй – женитьба – не пустой звук» (Кузьмин-2004-2. С. 193).
Вход в Русское посольство в Пекине.
Речь здесь идет о командировке в Маньчжурию и Китай, куда Роман Федорович отправился в феврале 1919 г. по поручению Г.М. Семенова для налаживания связей с китайскими монархистами, которые могли бы поддержать панмонгольские устремления Атамана и одновременно принять участие в борьбе с красными.
Одним из первых, с кем встретился Барон, был китайский генерал Чжан Куйу – монархист из благородного маньчжурского рода. Он был одним из наиболее близких Роману Федоровичу представителей китайской администрации, поддерживавших его.
Через него был выход и на генерала Чжан Цзолиня, также монархиста, сохранявшего верность Династии Цин, поддерживавшего контакты с отстраненным от власти Императором Пу И и активно противодействовавшего китайским революционерам. В руках этого генерала, в чьем непосредственном подчинении находился Чжан Куйу, уже к 1918 г. сосредоточился контроль над Маньчжурией. В 1920 г. Центральное правительство вынуждено было признать фактический статус Чжан Цзолиня как верховного правителя Маньчжурии, назначив его генерал-губернатором трех восточных провинций.
Чжан Цзолинь (1875–1928).
Именно с ним генерал Унгерну удалось устроить встречу атаману Семенову в Мукдене, на которую Григорий Михайлович в сопровождении Чжан Куйу отправился 1 сентября 1919 г. со станции Цицикар. Ссылаясь на разговоры с Бароном, управляющий генконсульством в Харбине Попов, сообщал 3 сентября 1919 г., что целью поездки Атамана в Мукден были «переговоры с Чжан Цзолинем о монархическом выступлении в Китае» (Кузьмин-2011. С. 429).
Впоследствии Атаман вспоминал о своих контактах с некоторыми из подчиненных Чжан Цзолиню генералов, среди которых он, по его словам. «нашел горячих сторонников моей идеологии в вопросах борьбы с коммунизмом и реставрации Монархического строя в Китае. Уже тогда, в 1919-1920 гг., многие из передовых маньчжур понимали, что восстановление Императорской власти в Китае является единственной возможностью благополучно ликвидировать тот хаос, который когда-то заварил д-р Сун Ятсен и с которым сами китайцы до сего времени не могут ничего поделать» (Атаман Семенов «О себе. Воспоминания, мысли и выводы». М. 1999. С. 211).
По словам управлявшего КВЖД генерал-лейтенанта Д.Л. Хорвата, «поездка барона Унгерна в Пекин имела целью завязать связи с монархическими партиями в Китае» (Кузьмин-2011. С. 429).
Единственное упоминание об этом эпизоде самим Бароном содержится в его письме Найман-вану, одному из князей Внутренней Монголии (26 марта 1921): «Я прожил восемь месяцев в Пекине, где познакомился видными деятелями монархистов, фамилии которых писать не могу, но Вы их, конечно, сами знаете. Если Вы их запросите, то узнаете от них мой образ мыслей, и что это не пустые слова с моей стороны, [хотя] ум человеческий несовершенен» (Кузьмин-2004. С. 129).
Русских дипломатов, с которыми Роман Федорович общался в Пекине, он, по словам его биографа, «старался дезинформировать», «не хотел раскрывать собственный монархический план». Предосторожность отнюдь не чрезмерная, что доказывает сохранившееся в дипломатической переписке сообщение о его «подозрительной деятельности» и никак неразъясненный «грандиозный скандал», якобы учиненный им в русском посольстве (Кузьмин-2011. С. 93, 94).
Не раскрывал он все карты и перед другими своими собеседниками.
Посетивший Даурию в качестве корреспондента американкой газеты А.В. Грайнер вспоминал: «С офицерами он разговаривал великолепно, как настоящий барон, при этом постоянно повторяя о своих планах создания Монгольской Империи» (Кузьмин-2004. С. 269).
«Идея восстановления в Китае Монархии, – утверждал в своих мемуарах офицер дивизии М.Г. Торновский, – не покидала головы генерала Унгерна» (Кузьмин-2004-2. С. 193).
Однако, как мы вскоре в этом убедимся, в вопросе Реставрации Монархии Барон мыслил много шире Атамана и гораздо глубже по сравнению с запомнившимися его собеседникам высказываниями.
Хотя и тут (пусть только и в сфере геополитики) были у Атамана и Барона точки соприкосновения. В сохранившихся на Лубянке в деле Г.М. Семенова заметках некоего «о. Филофея» говорится о круге идей этого генерала, относящихся к 1919 году. Как говорится в документе, «ему пришла мысль объединить» «северные народы» и «организовать их в так называемую Лигу Восточных Народов и наметить линию раздела между ними и другими народами мiра. Согласно его плану, нужно было начать с Монголии, Туркестана, Персии, Афганистана, а также необходимо было охватить Аравию. Одним словом, его план охватывает все народы, которые не имеют своих правительств и которые не совсем свободны, а частично зависимы». В связи с этим, по словам о. Филофея, при штабе Семенова состоял «арабский князь Ал-Кадири», обучавшийся, «как нужно вести пропаганду среди арабов». Обучался там и «молодой курд Алехис» для использования его «в качестве переводчика-пропагандиста в странах, находящихся на юге от Кавказа». (В. Марковчин «Три атамана. Книга создана на основе рассекреченных документов из архива ФСБ. Действующие лица: А. Дутов, Г. Семенов, Д. Тундутов-Дундуков». М. 2003. С. 225-226). В связи с последним обстоятельством приходит на память пребывание в 1916 г. на Кавказе барона Р.Ф. Унгерна, формировавшего там «Айсорские батальоны» и участвовавшего с ними в боевых действиях (Там же. С. 193). Что касается «капитана турецкого Генерального штаба принца Элькадири», родственники которого жили в Багдаде, то Семенов действительно освободил его из лагеря военнопленных и взял в свой штаб. Происходил принц, как говорили, по прямой линии от Магомета. Будучи отпущенным домой, по словам Атамана, он занял на своей родине «видное положение», не порывая с ним личной связи (Атаман Семенов «О себе». С. 94-95). Был и еще один общий для генералов пункт: Тибет и контакты с далай-ламой (В. Марковчин «Три атамана». С. 181, 184; Кузьмин-2004-2. С. 325-326).
Атаман Г.М. Семенов. Снимок из книги генерала В.А. Кислицина.
Военно-политический союз с китайскими монархистами, ориентировавшимися именно на Цинскую Династию, барон Р.Ф. фон Унгерн-Штернберг подкрепил браком на Принцессе Цзи. Некоторые пишут о ней как о китаянке. Это не совсем верно. Хотя она и родилась в 1900 г. в Пекине, по происхождению она была маньчжуркой, принадлежа к разветвленной Императорской фамилии Цин.
Ее отцом, по данным кузена Барона – Арвида фон Унгерн-Штернберга, был князь Пун Цзи, по сведениям японской разведки принадлежавший к роду Чжан (Кузьмин-2011. С. 95). Харбинская пресса писала о ней, как о дочери «сановника династической крови».
Таким образом, слухи о том, что отцом Принцессы был генерал Чжан Куйу, – также неверны, однако он был ее ближайшим родственником. По свидетельству одного из офицеров дивизии В.И. Шайдицкого, Барон «женат был на китайской Принцессе, европейски образованной (оба владели английским языком), из рода Чжанкуй, родственник которой – генерал, был командиром китайских войск западного участка Китайско-Восточной железной дороги 2 от Забайкалья до Хингана, в силу чего дивизия всегда базировалась на Маньчжурию» (Кузьмин-2004. С. 278).
Собравший сведения об этом китайском генерале С.Л. Кузьмин пишет, что тот, будучи командиром 2-й кавалерийской бригады, еще в феврале 1918 г., после безпорядков на КВЖД, был назначен вторым помощником главнокомандующего временной охраной в полосе отчуждения дороги. Позднее он стал командующим китайскими войсками на западном участке КВЖД, а затем – губернатором Хайлара. Всё это время он неизменно оказывал поддержку белым (Кузьмин-2011. С. 95).
Адъютант Барона, есаул А.С. Макеев, сообщал, что Чжан Куйу был «названным братом» Романа Федоровича (Кузьмин-2004. С. 482).
Леонид Юзефович в своих книгах приводит две версии обстоятельств знакомства барона Р.Ф. фон Унгерн-Штернберга с будущей его супругой:
«Первая гласила, что в Пекине он сошелся с китайскими монархистами, а через них – с кем-то из членов Императорской Семьи. После Синьхайской революции родственники Цинов репрессиям не подвергались, но политического веса не имели и вели жизнь частных лиц. Унгерна могли вывести на них знакомые монгольские князья, издавна состоявшие в тесных, нередко и родственных, связях с Маньчжурской Династией» (Юзефович-2019. С. 146-147).
Пекин.
Вторую версию знакомства Леониду Юзефовичу сообщил в 1994 г. Анатолий Макарович Кайгородов (1927–1998) – потомственный забайкальский казак, уроженец Трехречья, учившийся с 1948 г. на восточно-экономическом факультете Харбинского политехнического института, владевший шестью языками, долгое время работавший главным библиографом во Всесоюзной государственной библиотеке иностранной литературы.
Рассказ его был основан на сведениях, полученных им от известного синолога Ипполита Гавриловича Баранова (1886–1972), в 1946-1955 гг. заведовавшего кафедрой китайского языка в Харбинском политехническом институте, в котором учился А.М. Кайгородов.
Согласно этой версии, встреча Барона с будущей супругой произошла в Харбине. «Она получила европейское воспитание и была девушкой эмансипированной, о чем говорит история их знакомства.
В Харбинском коммерческом училище преподавал китайский язык известный синолог Ипполит Баранов. Кроме того, он давал частные уроки на дому. Елена Павловна была его ученицей. Изучать китайский ей не требовалось, это был ее родной язык, но Баранов знал и другие дальневосточные языки, включая маньчжурский. В Поднебесной Империи это был официальный язык делопроизводства, но столичные маньчжуры мало пользовались им в быту, а молодое поколение часто и вовсе его не знало. Теперь Елене Павловне захотелось выучить язык предков. После Синьхайской революции, когда маньчжуры из привилегированной касты превратились в изгоев, это могло стало для нее вопросом национального достоинства.
Занятия проходили на квартире у Баранова. Здесь же в то время по приезде из Пекина в Харбин бывал и Унгерн, бравший у него уроки китайского. Знакомство с красивой двадцатилетней “китаянкой” перешло в более близкие отношения, причем инициатива принадлежала не ему, а ей. Они вдвоем посещали кинематографы, заходили в ресторан при гостинице “Модерн”. Она была страстно влюблена, и хотя Унгерн вряд ли испытывал сколько-нибудь пылкие ответные чувства, дело кончилось свадьбой.
Харбинская гостиница «Модерн».
В пользу этой версии говорит то обстоятельство, что родители Елены Павловны жили не в Пекине, а то ли на станции Маньчжурия, то ли в Харбине. Должно быть, ее отец относился к тем членам безконечно разветвленной Императорской Фамилии, кто или никогда не покидал свою прародину или после революции вернулся в те места, откуда их предки двести с лишним лет назад начали завоевание Китая. Есть известия, что семья невесты принадлежала к влиятельному местному клану: генерал Чжан Куйу, губернатор пограничной провинции Хейлузцян и убежденный монархист, состоял с ней в родстве. […]
Вся эта матримониальная затея имела еще один аспект: свергнутая Маньчжурская Династия оставалась чрезвычайно популярной в Монголии, тамошние мятежники выступали под лозунгом реставрации Цинов. После свадьбы некая депутация, организованная, видимо, Семеновым, от имени князей Внутренней Монголии присвоила ему княжеский титул “вана”. По обычаю право на него давала супруга “Императорской Крови”» (Юзефович-2019. С. 147-148).
И.Г. Баранов был уроженцем Тобольской губернии. После окончания маньчжурского отделения Восточного института во Владивостоке (1911) драгоман при Главной бухгалтерии Управления КВЖД в Харбине, а потом преподавал в учебных заведениях этого города (Коммерческих училищах, на Юридическом факультете, в Северо-Маньчжурском университете, Харбинском железнодорожном институте и Харбинском политехническом институте). Вице-председатель Общества русских ориенталистов и соредактор журнала «Вестник Азии» (с 1921). Наряду с этим занимался переводами и репетиторством.
Фото сделано в Харбине в 1929 г.
Долгое время современникам, а потом и исследователям не были известны обстоятельства бракосочетания. «Был ли брак совершен гражданским или церковным порядком – неизвестно», – писал в своих мемуарах офицер М.Г. Торновский (Кузьмин-2004-2. С. 194).
Это давало пищу для разного рода домыслов: «Венчание состоялось, очевидно, в лютеранской церкви – Унгерн сохранил веру предков и в православие не переходил». (Юзефович-1993. С. 62).
Наконец стала известна дата: 30 июля 1919 г. (Кузьмин-2011. С. 94) и обстоятельства. По словам журналиста А.В. Грайнера, встречавшегося с Романом Федоровичем в Харбине в августе 1919-го, невеста «была обязана венчаться по греческому восточно-христианскому обряду, и была наречена Еленой Павловной» (Кузьмин-2004. С. 269). В каком именно храме Харбина (их там было немало) совершилось венчание до сих пор неизвестно.
Разумеется, такие серьезные поступки, как крещение для последующего венчания в православном храме маньчжурской Принцессы, не говорившей по-русски (согласно свидетельствам очевидцев общались супруги на английском языке), не могли быть сделаны для заключения брака с лютеранином.
Обнародование этих данных нанесло также удар и по версии о принадлежности Барона к буддизму, давно и прочно утвердившейся в литературе о нем.
Тут, кстати, следует иметь в виду, что среди русских путешественников и ученых (историков, этнографов, географов, религиоведов, лингвистов) традиционно было немало знатоков ислама, буддизма и других религиозных учений, распространенных на Востоке. Однако при всей своей увлеченности, сопровождающей обычно глубокое знание предмета, в большинстве своем все они оставались людьми православными.
Достаточно вспомнить имена тех, кто входил в оргкомитет по строительству или содействовал открытию буддийского храма в Петербурге, первая служба в котором состоялась 21 февраля 1913 г. – в день празднования 300-летия Дома Романовых: П.К. Козлов, С.Ф. Ольденбург, Ф.И. Щербатской, князь Э.Э. Ухтомский, барон С.Н. Корф, князь Н.П. Урусов, А.Ф. Трепов, Б.В. Штюрмер, И.Г. Щегловитов, княгини Волконская и Оболенская, А.А. Вырубова (А.И. Андреев «Храм Будды в Северной столице». СПб. 2004).
Буддийский храм в Петербурге. 1914 г. Фото Якова Штейнберга. Центральный государственный архив кинофотофонодокументов (Петербург).
Это было крупнейшее буддийское молитвенное здание в Европе. Утварь для него была изготовлена в специальных мастерских в Пекине и Долон-норе. «Есть основания считать, что храм был освящен в честь божества Калачакры, персонифицирующего тайное учение того же названия, происходящее, по преданию, из Шамбалы» («Минувшее». Вып. 9. Париж. 1990. С. 380-405). Свет в основное помещение проникал сверху через остекленную часть крыши и падал на восьмилепестковый лотос, выложенный на полу, воспроизводивший символические очертания Шамбалы; чуть ниже, у самых дверей, из тех же плиток была составлена свастика, в советское время уничтоженная.
По некоторым сведениям в годы Великой войны во время своего краткого пребывания в столице здесь побывал и барон Р.Ф. фон Унгерн-Штернберг, о чем сообщил в статье автор одного из первых о нем художественных произведений (С.Н. Марков «Гамбургский Будда» // «Красная Нива». 1930. № 2. С. 14).
Но одно дело интерес и симпатии, а другое – вера, определять которую следует не по декларациям, носящим часто политический характер; словом не по внешним, иногда намеренно ярким, бросающимся в глаза одеждам, а обратившись к внутреннему, глубоко личному, к чему далеко не все склонны допускать посторонних. Следы этого подлинного нужно искать в серьезных поступках и ответственных решениях – таких как, например, выбор будущей супруги и венчание с ней в православном храме. Лишь внимание к подобным подробностям позволяет проникнуть в сокровенный мiр человека.
Итак, особенности этого бракосочетания являются весьма надежным маркёром, позволяющими, в частности, глубже и точнее понять те же Монархические проекты Романа Федоровича.
Для некоторых, однако (и, кстати, вполне предсказуемо), и это ничего не поменяло, что лишний раз доказывает ангажированность такого рода авторов.
«Венчание состоялось в Харбине, в православной церкви, – продолжает упорствовать Леонид Юзефович. – Каким образом это могло произойти, не понятно [sic!]. Унгерн не изменил [sic!] религии предков, до смерти оставшись [sic!] лютеранином, но невеста перед свадьбой была крещена по православному обряду. Словарь прибалтийских дворянских родов, изданный в Риге перед Второй мiровой войной, именует ее Еленой Павловной. […] Очевидно, имя Елена дали ей при крещении, а Павловной она стала по тому же принципу, по которому, скажем, китаец Ван Го становился Иваном Егоровичем» (Юзефович-2019. С. 146).
Отсутствие понятия происхождения отчества принимающего Православие от крестного отца, когда, к примеру, доктор Петр Александрович Бадмаев, получил свое отчество от Августейшего крестного – Императора Александра III, для Леонида Абрамовича, конечно, извинительно, но не может не вызывать существенных сомнений в его компетентности, как автора жизнеописания Барона.
Сама эта женитьба вызвала, однако, немало разговоров.
«Унгерн тщательно избегал женщин, – писал офицер дивизии Н.Н. Князев. – Если он и женился в 1920 г. на китаянке, происходившей из знатного рода, то нужно полагать, что брак этот имел для него в то время какой-то политический смысл. (Кузьмин-2004-2. С. 18).
Также рассуждал и другой офицер (М.Г. Торновский): «…Надо полагать, что женитьба его на Принцессе Цзи имела чисто политический характер и вытекала из назойливой идеи: “реставрация китайской Монархии”, и женитьбой он приближался к претендентам на китайский законный Императорский Трон» (Там же. С. 194).
Безспорно, женитьба была частью Монархического проекта Барона (воссоздания Срединного Царства – преемника Державы Чингисхана – во главе с Императором из Маньчжурской Династии), однако сам он о власти не помышлял. А потому не о восшествии его на Трон следует вести речь, а о роли его, как восстановителя Тронов.
«Вы знаете меня, – писал Роман Федорович весной 1921 г. тарбагатайскому князю Палта-вану, – я не допускаю мысли, чтобы Вы подумали, что мною руководят какие-либо побочные интересы, хотя я и женат, как Вам известно, на маньчжурке. Государства крепли своими Монархами и их верными помощниками – аристократами. У нас, аристократов, одна идея, одна цель, одно дело – восстановление Царей. Как погибает человечество на Западе под влияниями социалистических и анархических учений, так воскресает человечество на Востоке, хранящее в своих сердцах священные устои монархизма» (Кузьмин-2004. С. 132).
Барон Р.Ф. фон Унгерн-Штернберг в Даурии.
Весьма важной в связи с этим представляется и еще одна линия родства баронессы Елены Павловны.
Как утверждала в своих мемуарах харбинская журналистка и поэтесса Юстина Владимiровна Крузенштерн-Петерец (1903–1983), в 1920-х по городу ходили слухи, что супруга барона Унгерна – монголка, происходящая по прямой линии от Чингисхана (Ю.В. Крузенштерн-Петерец «Воспоминания» // Россия и Азия». 1998. № 5).
Вот что пишет о Золотом Роде современный историк, переводчик средневековых текстов и путешественник, специалист по истории Монгольской Империи Александр Григорьевич Юрченко: «К середине XIII в. термин монгол превратился в общеимперский политоним. […] …Став обозначением обширной державы, раскинувшейся “от восхода солнца до его захода”, термин mongol приобрел престижные коннотации и превратился в нечто вроде статусного индикатора, обладание которым давало право на пользование определенными “корпоративными привилегиями”. […] В свою очередь, лишь прямые потомки Чингис-хана признавались законными правителями […] В этой родовой слитности, где исторические частности не имеют значения, заключена тайна власти “Золотого Рода”. Согласно завещанию Чингис-хана его потомки будут править мiром до тех пор, пока будут сохранять единство» (А.Г. Юрченко «Элита Монгольской Империи: время праздников, время казней». СПб. 2013. С. 15, 66-67).
Среди тех, кто принадлежал к чингизидам, были, в частности, не раз уже упоминавшийся нами доктор П.А. Бадмаев (потомок Чингисхана в восьмом колене по женской линии) и атаман Г.М. Семенов (прямой потомок через бабушку со стороны отца). А вообще, как показали недавние исследования, согласно тестам ДНК, каждый 500-й житель Азии является потомком Чингисхана: http://alades.livejournal.com/250134.html
Такое родство Принцессы Цзи с Золотым Родом вполне возможно: браки представителей маньчжурской и монгольской аристократии были делом обычным (Кузьмин-2011. С. 95).
Знал об этом, видимо, и сам Барон, придавая этому обстоятельству большое значение.
«Вскоре после женитьбы, – утверждал журналист А.В. Грайнер, – Унгерн посетил в развалинах крепости Каракорум гробницу Чингисхана…» (Кузьмин-2004. С. 269).
Служивший в 1921 г. военным инженером при Азиатской конной дивизии польский литератор и путешественник Камиль Гижицкий вспоминал, как, оказавшись на походе впервые у палатки «Дедушки» (так сослуживцы называли Барона), он увидел развевающееся над нею «на ветру шелковое желтое знамя со знаками Чингисхана». В другом месте он называет его «дивизионной хоругвью со знаками Чингисхана» (Кузьмин-2004. С. 411, 413).
Камиль Гижицкий (1893–1967).
Начавшаяся в феврале 1919 г. командировка Романа Федоровича сначала в Китай, а затем в Маньчжурию растянулась вплоть до осени. Согласно одному донесению русского харбинского генконсула от 9 сентября 1919 г., «Барон Унгерн проживает ныне временно в Харбине, где обвенчался с китаянкой Цзи, привезенной им из Пекина – дочерью бывшего дворцового коменданта, как утверждает барон» (Кузьмин-2011. С. 429).
29 сентября, через два месяца после женитьбы, он вернулся в Даурию. Елена Павловна поселилась неподалеку – на станции Маньчжурия.
К мужу, как говорят, она не ездила. «Баронесса Елена Павловна, – читаем в воспоминаниях офицера М.Г. Торновского, – жила на ст. Маньчжурии, в то время как супруг жил на ст. Даурия, когда не был в походах против большевиков. Изредка супруг навещал баронессу. (Кузьмин-2004-2. С. 193).
Отсутствие информации об их общении вовсе не свидетельствует о затухании или прекращении отношений между ними, а скорее – о скрытности от посторонних глаз этих связей. Более того, до нас дошли несомненные доказательства верности, взаимопонимания и уважения супругов в самые решающие моменты их жизни, которые мы приведем в своем месте.
О том, что Елена Павловна была в курсе планов супруга и разделяла его устремления, сохранилось и вот это свидетельство журналиста А.В. Грайнера. Во время встречи с ним барон, по его словам, «вел себя решительно», он «надеялся восстановить […] Монгольскую империю. […] Этот план поддерживала его жена, монгольская принцесса, а также милитаристские круги (т.е. родственники баронессы. – С.Ф.)» (Кузьмин-2011. С. 95).
Продолжение следует.