Путешествие Онегина. Иллюстрация художника П.П. Соколова (1826–1905) к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». 1891 г.
Невидимые нити (продолжение)
Пушкин лично знал и Митрополита Гавриила, и всё его окружение: Преосвященного Димитрия (Сулиму) и обоих ректоров Кишиневской духовной семинарии: прежнего – протоиерея Петра Куницкого и сменившего его архимандрита Иринея (Нестеровича).
Самого Владыку Гавриила Пушкин впервые встретил задолго до приезда в Кишинев: еще 9 июня 1812 г., когда тот приезжал в Лицей («Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. 1799-1826». Сост. М.А. Цявловский. Изд. 2. Л. 1991. С. 49). Время то было сложное. Восемь дней спустя (17 июня) в Петербурге было получено неофициальное известие о переходе наполеоновской Великой армии через Неман…
Непростым, как мы помним, оно было и для Митрополита: https://sergey-v-fomin.livejournal.com/460048.html; https://sergey-v-fomin.livejournal.com/460677.html
Интересно, вспомнил ли об этой мимолетной встрече сам Пушкин по прибытии в Бессарабию?..
К сожалению, отношения с духовными лицами в Кишиневе складывались у поэта далеко не самым лучшим образом. И, заметим, отнюдь не по вине этих последних, как это утверждали представители «передовой» советской пушкинистики.
Достаточно вспомнить известное пушкинское послание «В.А. Давыдову», датированное 5 апреля 1821 г.:
На этих днях, среди собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России
И с сыном птички и Марии
Пошел христосоваться в рай…
Вот как причудливо, отталкиваясь от приведенной в прошлом нашем по́сте пушкинской дневниковой записи о поведении евреев во время похорон Экзарха («….ни одного нескромного движения! Они боятся христиан и потому во сто крат благочестивее их»), трактует появление приведенных стихов современный кишиневский пушкинист В.Ф. Кушниренко:
«Последние слова свидетельствуют о том, что именно среди христиан [sic!] поэт слышал разные суждения о смерти митрополита. Нет сомнения в том, что эти суждения повлияли [sic!] и на самого Пушкина, на содержание его послания “В.А.Давыдову”. […] Эти веселые, сатирически-иронические стихи звучат как эпиграф к будущей поэме “Гавриилиада», план которой выпорхнул из-под пера Пушкина 5 апреля.
Как бы ни было обидно за столь нелестные слова в адрес покойного митрополита, надо признать, что Пушкин был во многом прав и точен. Почти 75-летний старец любил сытно поесть и у себя и у Инзова. Столы всегда накрывались на славу. Очевидно [sic!], это и вызвало недовольство христиан. Ведь шел Великий пост – время воздержания. До Пасхи было еще 11 дней» (В.Ф. Кушниренко «“…Хоронили мы здешнего митрополита” (Пушкин и Бэнулеску-Бодони)» // «Независимая Молдова». Кишинев. 2005. 16 июня).
Нужно ли говорить, что все эти рассуждения полностью противоречат хотя бы даже приводившемуся нами течению болезни Владыки и обстоятельствам его кончины, не говоря уже о самой его личности, которая достаточно хорошо известна.
Читаешь подобное и поражаешься: до чего же живучим оказалось советское пушкиноведение даже за пределами породившего и выкормившего его политического строя. Служитель его напишет «всё правильно», «как нужно», без какой-либо оглядки на то, как убого и смешно всё это выглядит. Потому как не «за совесть» приучены работать, а «за страх»; как бы чего лишнего не сболтнуть, как «угадать» и «угодить» тем, кто, как им мнится, ныне является «хозяином жизни»…
Образ Святителя Гавриила, Митрополита Кишиневского и Хотинского.
Чтобы верно понять и оценить приведенные стихи и другие произведения поэта этого времени, равно как и известные, по свидетельству мемуаристов, его высказывания, следует учитывать много самых разных обстоятельств.
Это был не самый благотворный для Пушкина, но очень важный для его дальнейшей жизни период. Попавший в опалу за свои демонстративные цареборческие высказывания в Петербурге, на Юге (вопреки ожиданиям тех, кто его удалил от развращающей столичной среды) он оказался в еще более сложном окружении: тайных политических заговорщиков, вольнодумцев и масонов. Здесь уж если ложа вольных каменщиков, то такая, за которую, по слову самого Пушкина, «уничтожены в России все ложи»; декабристские же организации – по настрою своих членов тут наиболее радикальные и одновременно глубоко законспирированные (о них даже современным исследователям известно немного).
Всё это сопровождалось эпатажным поведением поэта, различного рода неумеренностями, многочисленными любовными историями и дуэлями. К враждебному отношению к Монархии прибавилось богоборчество.
Кишинев во времена Пушкина.
Такого рода настрой Пушкина, помимо следов поэтических, остался в памяти современников, пусть не первого ряда, не единомысленных ему, не тех, кто «увивался» тогда за ним, а людей попроще, понезаметней.
Один из них – князь Павел Иванович Долгоруков (1787–1845) – выпускник Благородного пансиона при Московском университете и Гёттингенского университета, в чине коллежского советника послан был в Бессарабию в качестве члена Попечительного комитета об иностранных колонистах Южной России. В Кишинев он прибыл 1 августа 1821 г. Состоя при генерале И.Н. Инзове, был хорошо знаком с А.С. Пушкиным, воспроизводя в своем дневнике, который начал вести с 1 января 1822 г., многие застольные беседы в кишиневском доме Наместника.
Пролежавшие долго под спудом, эти безценные записи были опубликованы лишь в 1951 году. Некоторые фрагменты долгоруковского дневника и сегодня перепечатываются, однако нужно читать не обычно публикуемую укороченную их версию, а первоначальную: П.И. Долгоруков «35-й год моей жизни или два дни вёдра на 363 ненастья» // «Звенья». Т. IX. М. 1951. С. 21-119.
Другое не менее ценное для раскрытия нашей темы свидетельство принадлежит Пелагее Васильевне Дыдицкой (1805 – после 1882) – супруге преподавателя Кишиневской Духовной семинарии Михаила Осиповича Дыдицкого (1799–1845). В Кишинев, по ее словам, она приехала в 1822 или 1823 году.
Отец Пелагеи Васильевны – протоиерей Василий Михайлович Пуришкевич (1758–?), выслуживший потомственное дворянство, по происхождению был молдаванином. Известен тем, что 6 июля 1833 г. на площади в центре Болграда (в южной Бессарабии), в присутствии генерала И.Н. Инзова, освещал закладку камня в основание трехпрестольного Преображенского собора. Старший брат отца Василия, Митрофан был отцом известного правого деятеля В.М. Пуришкевича (1870–1920), которому П.В. Дыдицкая приходилась, таким образом, теткой.
Самым ценным для нас является, однако, другое родство Пелагеи Васильевны: она доводилась племянницей ректору Кишиневской духовной семинарии архимандриту Иринею, в связи с чем была в курсе отношений между ним и Пушкиным, не раз помогая улаживать разного рода недоразумения.
Воспоминания ее записал поселившийся в 1870 г. в Кишиневе историк и краевед Лев Степанович Мацеевич (1843–1915), преподаватель латинского языка в семинарии.
Первоначально воспоминания П.В. Дыдицкой он опубликовал в петербургском журнале «Исторический Вестник» (1883. № 5. С. 385-394). Несколько лет спустя эти мемуары были переизданы в известном сборнике, выпущенном в Одессе, уроженцем этого города, доктором российской словесности, профессором Императорского Новороссийского университета Владимiром Алексеевичем Яковлевым (1840–1899): «Рассказ П.В. Дыдицкой» // Л.С. Мацеевич «Кишиневские предания о Пушкине» // В.А. Яковлев «Отзывы о Пушкине с юга России. В воспоминание пятидесятилетия со дня смерти поэта. 29 янв. 1887». Одесса. Тип. П. Францова. 1887. С. 64-78.
Обложка и титульный лист сборника В.А. Яковлева 1887 г.
И по свидетельству князя П.И.Долгорукова, и по словам П.В. Дыдицкой выходило так, что представители высшего духовенства Кишиневской епархии, учитывая молодость и горячий нрав Пушкина, снисходительно, пусть и скрепя сердце (учитывая кощунственный характер высказываний поэта), относились, тем не менее, к его выходкам, не желая усугублять и без того непростую его участь.
Глубинные причины такого поведения А.С. Пушкина именно в этот период попытался прояснить один из первых его биографов П.В. Анненков.
«…Мнение, довольно распространенное, – замечал Павел Васильевич, – по которому весь кишиневский период Пушкинской жизни, со всеми его увлечениями, считается делом преднамеренным у поэта, напускным, заимствованным, как мода. Друзья Пушкина, а за ними и биографы, распространившие это мнение, ссылаются в подтверждение его не только на те просветы поразительно трезвых суждений, какие почасту бывали у поэта, но и на самые статьи его, в которых заключаются автобиографические намеки, в роде статьи: “Анекдот о Байроне”, тогда же им написанной. Известно, что эта статья говорит о врожденной религиозности Байрона и проводит мысль, что многое в английском поэте должно приписать его страсти или его слабости – казаться не тем, худшим, чем он в самом деле был.
Говоря это, Пушкин мог, будто бы, разуметь столько же Байрона, сколько и самого себя. Но состояние его тетрадей и записок, в которых Пушкин никогда не лгал на себя, опровергает эти предположения, показывая, что ночь, облегавшая сознание поэта в кишиневскую эпоху, была действительной ночью, и что яркие просветы зрелой мысли, которыми она прорезывалась, свидетельствуют только о силе нравственного творчества, не вполне утерянной им и тогда.
Мы уже сказали, что поэзия, например, была его спасительницей и вывела его опять к свету и правде, при врожденной мощи и крепости его мысли, созревавшей чрезвычайно быстро […]
Тетради его каждой своей страницей говорят уже о необычайном состоянии его фантазии, возбужденной до крайней, высочайшей степени. Рисунки, которыми он любил досказывать все недоговоренное или неудобно высказываемое, теперь умножаются. […]
Пушкин как будто сам занялся приготовлением “иллюстрации” для собственной биографии. Но в эту иллюстрацию введены уже были черты и элементы, не существовавшие до Кишинева, и после Кишинева нигде не повторявшиеся снова: они поражают своим характером. Здесь именно является впервые тот цикл художнических шалостей, которому французы дают название diableries – чертовщины. Этот род изображений отличается у Пушкина, однако же, совсем не шуткой: некоторые эскизы обнаруживают такую дикую изобретательность, такое горячечное, свирепое состояние фантазии, что приобретают просто значение симптомов какой-то душевной болезни, несомненно завладевшей их рисовальщиком. […]
Нельзя не обратить внимание на господствующий мотив всех этих рисунков, постоянно вертящихся около представлений тюрьмы, казни, пыток и проч. […]
Для того, чтобы подолгу останавливаться на производстве этого цикла фантастических изображений, надобно было находиться в особенном нравственном и патологическом состоянии. […]
Мы уже знаем, что, по роду своего таланта, Пушкин не мог долго выдерживать, несмотря на все искусственные возбуждения духа, чисто сатирического настроения. Вот почему сатанинская поэма, задуманная им, была брошена после нескольких приемов и уступила место другой не менее сатанинской, но более чувственной и страстной поэме. Эту поэму он и кончил, сообщив ей, между прочим, изумительную отделку.
Поэма нажила ему много хлопот впоследствии, а что всего важнее, составила для него предмет неумолкаемых угрызений совести и вечного раскаяния – до конца жизни, как уже сказали. В нее, в эту поэму именно и разрешилась наконец вся фантастическая “чертовщина”, нами описанная, что свидетельствует, между прочим, и короткая программа поэмы, нашедшая себе достойное место в промежутках между упомянутыми рисунками. По циническому и кощунственному своему характеру, она не может и не заслуживает быть выписанной здесь.
Итак, с рокового 1821 г, начинается короткая полоса Пушкинского кощунства и крайнего отрицания, о которой принято у нас умалчивать, как будто это мимолетное и случайное настроение способно в глазах мыслящего человека изменить или отнять хоть одну черту из того светлого образа его симпатической личности, постоянно выражавшей чистейшие стремления человеческой души, который сложился в представлении публики и ничем потрясен быть не может» (П.В. Анненков «Пушкин в Александровскую эпоху» М. 2016. С. 134-136, 138-139).
Решением Священного Синода Русской Православной Церкви от 15 июля 2015 г. Митрополит Кишиневский и Хотинский Гавриил (Бэнулеску-Бодони) был причислен к лику святых для местного почитания в Молдавии.
Чин прославления был совершён 3 сентября 2016 г. в Свято-Успенском Кэприянском мужском монастыре за богослужением, возглавлявшемся предстоятелем Православной Церкви Молдовы, митрополитом Кишиневским и всея Молдовы Владимiром.
Память Святителю Гавриилу Синод постановил совершать 30 марта, в день его преставления ко Господу.
Эскапады по отношению к духовенству и непозволительные кощунственные высказывания о Вере привели Пушкина к сочинению «Гавриилиады», которой поэт впоследствии крайне стыдился, а цитировавшийся нами его биограф П.В. Анненков не упоминал даже само ее название. Пребывание вслед за Кишиневом в Одессе увенчалось «уроками чистого афеизма» у англичанина Уильяма Хатчинсона (1793–1850), домашнего врача графов Воронцовых (http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/z79/z79-058-.htm). Об этих своих настроениях он открыто писал своим друзьям и, надо полагать, не раз открыто высказывался.
Именно это (вопреки тому, что в свое время утверждали опять-таки советские пушкинисты) и привело Пушкина к новой опале: на сей раз к высылке, уже в полном смысле этого слова, в Михайловское. Там, в деревенской тиши, будучи оторванным от друзей, под воздействием тяжких раздумий, многое переосмыслив, увидев трагические последствия радикальных путей (выступления декабристов), начался его движение к зрелости.
«И я бы мог, как шут висеть…», – написал он осенью 1826 г. на одном из листов третьей масонской тетради рядом с виселицей с пятью повешенными.
Все же опыт, полученный во время пребывания на Юге, многому Пушкина научил. Он достаточно видел, во многом участвовал, а теперь к нему начинает приходить понимание, к чему вели все те, казавшиеся тогда благородными и необходимыми, пути… Не будь он в Бессарабии, не живи он в Одессе, кто знает, было ли бы столь быстрым его обращение, не стало ли бы оно более болезненным или не таким полным и искренним.
Сам Пушкин впоследствии не раз сожалел о своих грехах молодости
Отправившийся вместе с ним в поездку по Уралу В.И. Даль писал: «Слышав много о Пушкине, я никогда и нигде не слыхал, как он думает о себе и о молодости своей, оправдывает ли себя во всём, доволен ли собою или нет…»
И вот что ему тогда удалось услышать из уст самого поэта: «О, вы увидите: я ещё много сделаю! Ведь даром что товарищи мои все поседели да оплешивели. А я только перебесился… Вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я…» («А.С. Пушкин в воспоминаниях современников». Т. 2. М. 1985. С. 262-263).
Посему и мы постараемся далее без особой нужды не копаться в подробностях этого темного прошлого…
Продолжение следует.