
Любовь Васильевна Шапорина.
CARTHAGO DELENDA EST
1950 ГОД
«Боже мой, 50-й год! Вот уж никогда не думала, что доживу до 50-го года. Полстолетия протекло на моих глазах. Ангел развивает свиток, как в Кирилловском монастыре, как хочется светлого, как хочется покоя, не для одной меня, а для всех кругом».
1 января 1950 г.
«Меня навещают друзья. Только и слышишь: тот умер скоропостижно, у того удар, там аресты, та выбросилась с пятого этажа…
Спрашиваю одну знакомую, почему восстановили смертную казнь. “Как почему? В ознаменование семидесятилетия Иосифа Виссарионовича! Это ответ на ‘потоки’ поздравлений и подарки”.
А мы-то ждали амнистии. Дурачки».
29 января 1950 г.
«Ю.А. [Шапорин, композитор] приехал из Москвы на несколько дней и был у нас. […] Рассказывал, что либретто [оперы “Декабристы”] совершенно переделано, от либретто Толстого и Щеголева ничего не осталось. Какой Толстой драматург – он ничего в этом не понимал.
“Полина просто модистка, об ее национальности ничего не говорится. И это правильно. Столько было русских женщин-героинь, поехавших за мужьями, нельзя делать француженку героиней оперы!” Спорить я не стала».
6 февраля 1950 г.
«Вчера мне рассказали содержание второй серии картины “Падение Берлина”. Я сразу же вспомнила фельетон, шедший в “Journal” в 27-м году или 28-м году, который я читала с упоением, восхищаясь разнузданной и наглой фантазией автора. Назывался роман “La fille du luthier” [Дочь скрипичного мастера (фр.)]. Героиня переживала какие-то трагические приключения, связанные с загадочной и драгоценной скрипкой, осыпанной брильянтами. Всего этого я не помню, но вот что неизгладимо запечатлелось в моей памяти: коварной злодейкой романа была русская баронесса, чекистка (дело происходило в Париже в наши дни), на самом же деле она была претенденткой на египетский трон. Как наследница фараонов и как это было принято в Древнем Египте, она жила со своим братом. Им удается захватить престол, и они приезжают в Ейск (на берегу Азовского моря), проезжают по всему городу на роскошно разукрашенных слонах и коронуются. Ейск, оказывается, столица Египетского царства. Но баронесса, как и следовало ожидать от баронессы, была лживой интриганкой и узурпаторшей. Настоящим наследником фараонов являлся некий американский миллиардер. В Париже, в зале, далеко оставляющей за собой всю роскошь Монте-Карло, происходит таинственное заседание подчиненных египетского фараона. После чего во главе большой эскадры он подплывает к Ейску, бомбардирует город, разбивает вдребезги дворец и уничтожает узурпаторов!
В глубоком бомбоубежище [в фильме “Падение Берлина”] Ева Браун в подвенечном платье идет под венец с Гитлером, желая умереть его женой, а не любовницей. Все они интеллигентно отравляются. Сталин прилетает на фронт и берет Берлин…[…]
Говорят, что, когда эту картину показали в Кремле, Сталин заметил: “Но ведь я же не был в Берлине”. Чиаурели ответил: “Да, но народ верит, что вы там были”. – “Это смело!” – сказал Сталин».
11 февраля 1950 г.

Кадр из фильма «Падение Берлина».
«Вчера у меня была Наталья Васильевна и очень юмористически описывала предвыборное собрание в Союзе писателей. Перевыборы в Верховный Совет. Она очень хорошо, всегда в лицах, рассказывает. Повторение такого же заседания, как по случаю 70-летия Сталина, на котором я присутствовала. Аплодисменты, вставания и еще аплодисменты. “Смотрела я на этих писателей и думала: где же люди с ‘взыскующей’ совестью, как бывало? Нету их”. – “Вероятно, они среди тех двадцати миллионов, которые населяют наши лагеря”, – ответила я.
Она ушла, а часу в десятом зашла Анна Андреевна [Ахматова]. Она пробыла три недели в Москве, возила передачу сыну. “Да, он у нас, – как, это услышав, она обе руки прижала к груди. – Так все не отдаешь себе отчета, не веришь, и только тогда все ясно становится, как услышишь эти слова: он у нас”.
А.А. предполагает, что его взяли и вышлют без всякого дела и нового обвинения, а только потому, что он был уже однажды “репрессирован” (слово, которое официально употребляется).
Он был уже однажды выслан, из Сибири пошел добровольцем на фронт, брал Берлин, имеет медаль “За взятие Берлина”, был реабилитирован, защитил диссертацию, и когда погрузился в новую интересную работу, тут-то кошка и цапнула».
21 февраля 1950 г.
«На днях, несмотря на болезнь, ездила в Госиздат, где мне причитаются какие-то деньги за письма Стендаля, которые печатать не будут. Я высказала Трескунову мое сожаление, находя, что письма очень интересные, можно бы выбрать хотя бы касающиеся литературы. “Таких писем очень мало, а зачем нам печатать какие-то письма из Вильны о снабжении армии, или письма к портному, или письмо к барону Маресту, в котором он предлагает ему свою бывшую любовницу. Мы этим только дискредитируем Стендаля в глазах советского читателя”.
И вот Михаил Соломонович Трескунов причесывает бедного Стендаля по советской моде и в таком неузнаваемом виде пускает в обращение. “Poveretto!” [“Беднейший” (ит.)] – как подписывается Стендаль под одним из своих писем».
7 марта 1950 г.
«Сегодня хохотала до слез, одна в своей комнате.
Сегодня “выбора́”. Уже два месяца, а может быть, и больше, ведется агитация, организуются агитпункты, агитаторы ходят по квартирам.
У нас это все военные из школы, или, вернее, курсов МВД, молодые люди с голубыми выпушками. К ним обращаются со всякими нуждами, и, говорят, перед выборами эти просьбы выполняются.
Я вчера позвонила управдому, что больна и идти голосовать не могу. “Не безпокойтесь, Любовь Васильевна, к вам придут”. И вот пришли двое военных (МВД), один, попроще, держал в руках ящик, обтянутый красной материей, другой – офицер с смазливым полным лицом. Они меня как-то очень торжественно приветствовали, назвав по имени и отчеству, и один из них подал мне два листика: на белом стояло имя Н.С. Тихонова, на другом, голубом, Материковой, ткачихи, депутата в Совет Национальностей. Оба они стояли у моей кровати и смотрели, приятно улыбаясь, на то, что я буду делать. Я сложила бумажки и опустила в щелочку красного ящика. Молодые люди пожелали мне скорейшего выздоровления и удалились. Тайное голосование!! Я хохотала до слез.

Вечером у меня была Александра Васильевна Щекатихина. Я ее очень люблю. Наивность ее безгранична.
Она пошла сегодня голосовать. Ей тоже дали два листка, и когда она вошла в зал с урнами, дежурная девица указала ей на кабинки, занавешенные красными тряпками. Она вошла в кабинку, думая, что там будет список других намеченных депутатов. Ничего там не найдя, А.В. подошла к барышне с вопросом: а где же остальные? Барышня обиженно ответила, что имена депутатов напечатаны на листах. Сконфуженная А.В. сказала: “Ну хорошо, чтобы никому не было обидно, я опущу их в разные урны!” (Там стояло 2 ящика.) Я страшно смеялась над ее наивностью. Она рассказала об этом сыну. Славик спросил: “Ты, может быть, еще что-нибудь сказала?” – “Нет, больше ничего”. К счастью. Умора. Все улицы в флагах, иллюминованы!»
12 марта 1950 г.
«Не так давно снизили цены. На хлеб 30 %, на крупу 20 %, на ткани 15 % (в среднем). Об этом радио кричало целые сутки, оповещая эфир о сталинской заботе о народе. Подчеркнуто вещало, что это забота не правительства или партии, а Сталина.
Вчера Катя рассказала, что с 1 апреля расценки на заводах будут снижены на 30 %. Почти на треть.
Об этом эфир не узнает».
25 марта 1950 г.

«Была вчера у Лозинских, получила от Михаила Леонидовича “Божественную комедию”. Он советовал не читать примечаний, так как все его комментарии (16 печатных листов) пришлось “обстрогать”, как сосну, обрубить все ветки, оставив голый ствол. Кто-то из редакторов хотел, чтобы комментарии носили издевательский характер в тех случаях, когда вопрос касался религии или мифологии. Издавать гениальное произведение, которое все проникнуто философско-религиозной католической идеей, а в комментариях издеваться над этим, рисует все скудоумие этих трусливых редакторов. (Не Трескунов ли, я забыла спросить.)
Говорили мы с Татьяной Борисовной о чудовищных слухах, распространившихся за последние две недели по всему городу, о раскрытых будто бы преступлениях врачей-людоедов, похищениях и убийстве детей и т.п. Рассказывали повсюду все подробности о том, как нашли похищенного ребенка в потайной комнате с перерезанной шеей, истекающего кровью. Кровь эта была нужна профессору, работавшему над омолаживанием; из тел убитых делали студень, продававшийся в казенных ларьках, и т.д. О том, что студень из человеческого мяса, догадалась только собака, которая не стала его есть, а хозяин ее на этом основании тотчас же отнес студень в лабораторию. Называли огромное количество людей, около ста, замешанных в это дело, из которых только трое были русскими, остальные евреи.
И все это оказалось блефом.
По слухам, дело это должно было разбираться в Доме промкооперации как показательный процесс. Толпа, собравшаяся на улице, неистовствовала, хотела растерзать преступников, а на самом деле там разбиралось совсем другое дело, а о всем этом чудовищном вымысле ни одной прокуратуре не было известно. (Это сообщила Ирина Вольберг, следователь.) Вообще ничего не было.
Кому это было нужно? Для чего? Работа «пятой колонны»? Какая цель? Натравить народ на евреев? Опорочить наш народ?
В Москве тоже ходили слухи о будто бы раскрытом перед 1мая заговоре: должны были взорвать пять главных заводов и чуть ли не всю Красную площадь, и опять-таки виновниками называли евреев.
Каким негодяям это нужно? […]
Была в Третьяковке и осмотрела наконец советский отдел. Какая убогость, бездарность, безвкусие. Просто позор. Огромнейшее полотно Ефанова со товарищи, Лактионова “Пушкин осенью”, на которое шутники на выставке выпустили живых муравьев, единственно, чего не хватало для полного натурализма!
Герасимов – портрет Мичурина под вишней в цвету, это же работа бездарного ученика. Такой невиданный в мiре регресс.
Сталин в своей последней статье о языковедении нашел наконец слово, характеризующее режим: аракчеевщина. Il ne pensait pas si bien dire [Он и не думал, как правильно он сказал (фр.)].
Он восклицает, смешивая Марра с грязью: почему никто не поднял голоса против ученья Марра? Это же аракчеевщина.
Подыми-ка!
Ведь он же знает, что так во всем. Врубель спрятан, Петров-Водкин спрятан, “Мiр искусства” в темном углу, а все умные старые большевики расстреляны, ну да что говорить».
20 июня 1950 г.

«Печоры. Какая благодать. Сижу у открытого окна над оврагом. Противоположный берег зарос деревьями, он выше меня, дальше поля, небо, жаворонки поют. В монастыре благовестят. Другой мiр. Была в церкви, несколько женщин в своих национальных костюмах кладут земные поклоны. А монастырь как видение другой эпохи, грозная средневековая крепость. Отдыхаю духом, хоть бы как следует отдохнуть, чтобы порисовать. Но сколько горя кругом! (В мае было выслано 400 эстонских семейств.) Монастырь уцелел благодаря тому, что стоял в самостоятельной Эстонии в те годы, когда в Москве взрывали Симонов монастырь, а в Петровском монастыре поселили цыганский театр».
6 июля 1950 г.
«Сегодня Иванов день. Крестный ход вокруг стен монастыря. Хоругви, иконы на носилках, под которыми проходят богомольные люди. Несколько раз останавливаются и поют литии. Поет хор и весь народ. Много “полуверок” в национальных костюмах. Полуверы – это православные эстонцы, вернее сэты, у них своя церковь, где православная служба идет на эстонском языке. У них длинные темные, по-видимому, шерстяные юбки со станом вроде сарафанов, на белые рукава нашиты тканые узоры, на шее серебряные цепи – монисты, очень красивые. Из-под платья сзади две длинные шерстяные ленты с украшением внизу из гаруса с бисером и через плечо по спине до низу висящее полотенце с широкой вышивкой».
7 июля 1950 г.
«Вчера мы просидели […] два часа с лишним в монастырском дворе около Пещерной церкви в ожидании отца Сергия. Мы почти не говорили между собой, наблюдали за мирной жизнью монастыря, и странно, мы, уходя, признались друг другу, что на душе воцарился какой-то удивительный покой. Никакие мысли не приходили в голову, отодвинулось куда-то все безпокойство. Обычно как трудно, почти невозможно заставить себя ни о чем не думать. А тут сама собой спустилась такая тишина. Вероятно, это веками выработанный покой гипнотизирует душу. На высокую площадку, где мы сидели, налетели голуби. Пришел высокий голубоглазый мальчик-нищий лет 15, я его видела в церкви, с большим куском хлеба. Сел на ступеньку и стал крошить хлеб, кормить голубей».
26 июля 1950 г.
«Вчера и третьего дня мы осматривали монастырь. В первый день о. Сергий рассказал нам историю монастыря и провел по всем “Богом зданным”, т.е. природным, пещерам. Это длиннейшие катакомбы с разветвлениями, церквами, это, собственно говоря, монастырское кладбище. Все мы идем со свечами, очень холодно, говорят, что там зиму и лето температура 6°. […]
Встретила там надгробные плиты семьи Медем и Бюнтинг и нашей Maman М.Н. фон Бюнтинг, начальницы Екатерининского института, и ее дочери баронессы Буксгевден. Я помню, что у них было имение в Псковской губернии, очевидно, их могилы перенесли сюда после революции. Около нас, на Подгорной улице, на склоне горы стоит хорошенькая небольшая дача на гранитном цоколе. Ее построила себе баронесса Медем. Она успела уехать за границу, а зятя, графа Апраксина, заставила остаться распродавать скот, несмотря на всеобщие советы. Он был арестован и канул в вечность. Был прекрасный человек, крестьяне умоляли его отпустить…
Осматривали Успенский пещерный собор, Михайловский в память войны 1812 года (1827), построенный на средства графа Витгенштейна и его офицеров. В соборе серебряные мемориальные доски с типично ампирными украшениями».
28 июля 1950 г.
«Успение Богородицы. Уж за неделю до праздника начинают съезжаться и сходиться богомольцы, ищут пристанища у местных жителей. У нашей хозяйки Дарьи Ивановны прямо-таки странноприимный дом. Спят на веранде, столовая полна старух, подвал со стороны огорода тоже полон. […]
Город полон народа, очень много полуверок. После обедни крестный ход вокруг стен монастыря. Людей видимо-невидимо. Со всей округи съезжается все духовенство со своими прихожанами. Говорят, было тысяч 20 народу.
Погода чудесная, толпа нарядная, очень много национальных костюмов. Ярко белеют вышитые рукава их рубашек. Особенно живописен вид всей этой толпы, спускающейся за крестным ходом, за хоругвями и большими серебряными образами с крутой горы вниз к Подгорной улице; все холмы покрыты пестрым людом, четко рисуются силуэты на голубизне неба. Крестный ход проходит мимо нашего дома, Дарья Ивановна ставит около дороги ведро с водой и две кружки. Ведро быстро пустеет, но колодезь рядом, и его вновь и вновь наполняют. Прежде, во времена эстонской prosperity [процветания (англ.)], она ставила ведра квасу.
Под вечер службу совершают под открытым небом перед Успенским собором, перед большой, очень почитаемой чудотворной иконой Успенья Богоматери в золотой ризе. Икона утопает в цветах. Над ней огромная гирлянда из розовых гладиолусов. И море народа. Вся площадь между монастырскими зданиями, вся аллея, подымающаяся к Никольской церкви, полны людей, кажется, яблоку некуда упасть. Где же это увидишь, кроме Печор! […]
Семья наших хозяев Соловских состоит из вечно работающей Дарьи Ивановны 75 лет и мужа Федора Ивановича, старше ее и постоянно копающегося в огороде, и дочери Зиночки. Двое сыновей высланы.
Соловские – в прошлом богатые мещане, коренные жители Печор, у него была сапожная мастерская, сыновья служили, один из них был членом просветительных обществ, руководил хором… этого было достаточно для ареста и высылки.
Еще счастье, что они не лишены права переписки и родные могут их поддерживать посылками. Из рассказов Дарьи Ивановны я поняла, что с приходом советской власти в 39-м году чуть ли не все жители Печор подверглись аресту; выпустили, по-видимому, старшее поколение, многие вовремя успели бежать за границу.
Недалеко от нас, около самой монастырской стены, могила с крестом, обнесенная решеткой. Там похоронены двое расстрелянных».
28 августа 1950 г.

«7-го или 6-го шла мимо Дома Красной армии, где всегда на праздник вывешивают портреты маршалов, и даже остановилась, как вкопанная: портрет Жукова, которого уже все последние годы не было!
Какая у него великолепная голова. М.М. Шабельская тоже остановилась перед портретом Жукова, и, глядя на нас, какая-то старушка подошла к портрету и стала причитать: “Дорогой ты наш, наконец-то, где же ты пропадал эти годы?”»
14 ноября 1950 г.
«Была сегодня в церкви. Только молитва меня и поддерживает. “Господи сил, с нами буди, иного бо разве Тебе, помощника в скорбех не имамы”.
Это верно, Боже мой.
Молебен пели молящиеся. Я как-то зашла в воскресенье вечером, был акафист Спасителю, и тоже пела вся церковь, как в Печорах. На дверях собора написано, что он открыт весь день для молящихся, кроме часа для обеда сторожей. Это новость. Стали служить лучше. Не знаю, чем это объяснить, т.е. объяснить себе, почему это разрешается властями. […]
…Прочла “Смутное время” Платонова. Эта эпоха меня больше всего интересует и восхищает, эпоха, когда русский народ сильнее всего проявил свой государственный инстинкт, свое национальное лицо. Какую надо было иметь народную мощь, чтобы из такой бездны падения и ужаса спасти и собрать страну, собрать ополчения, изгнать интервентов, оснастить свой корабль и вывести его на широкий фарватер. И могли же говорить: improductivité slave [славянская непродуктивность (фр.)]!»
10 декабря 1950 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 2. М. 2017.
Продолжение следует.