Любовь Васильевна Шапорина.
CARTHAGO DELENDA EST
1944 ГОД
«Вчера была у всенощной. Рождество Твое, Христе Боже наш! Народу много. Перед пением “Слава в вышних Богу” вышел регент Александр Федорович Шишкин и сказал, что разделение церквей в дальнейшем невозможно, перед лицом врага необходимо единение, что храм Спаса Преображения был обособлен и что соборная двадцатка обратилась к митрополиту Алексию с просьбой присоединить собор к общей Православной Церкви (он был обновленческим) и их просьба была встречена благожелательно.
Запели “Слава в вышних Богу”, а потом “Рождество Твое, Христе Боже наш”, и весь народ запел. Общее пение на меня очень сильно действует, и не на меня одну: многие вокруг меня потихоньку вытирали себе глаза, даже мужчины. Вышла из церкви – вьюга, снег, деревья шумят в полутьме».
7 января 1944 г.
«Со вчерашнего дня идет канонада, вчера она усилилась к вечеру, слышна была всю ночь, а с утра грохотало так, что окна звенели. Стреляют наши, и все думают, что наступление наше началось. Канонада непрерывная, отдельных залпов не слышно, а сплошной гул и грохот. Изредка особенно сильное или более близкое орудие как тараном в стену. Как ахнет, так и кажется, что все стекла разлетятся. И хочется молиться, и я молюсь за всех гибнущих сейчас тут, где-то совсем рядом, за нас, за Россию.
Хотелось бы, чтобы во всех церквах шли весь день молебны о воинах: “Спаси, Господи, люди Твоя”. И странно мне, что на улицах те же будни, люди идут в кино… […] Мне это странно как-то. Ежеминутно, ежесекундно падают люди, сотни, тысячи…[…]
Сошла с трамвая у Академии наук, и дух замер от красоты Адмиралтейской набережной. Деревья в легком прозрачном инее. От этого легкие павильоны Адмиралтейства еще кажутся легче, уродливые дома между ними скрыты инеем деревьев. На втором плане темный Исаакий. Весь город в морозном тумане, небо серо-розоватое. На Ростральных колоннах все бронзовые части в инее.
Не описать всей этой красоты. […]
А тут вздумали восстанавливать названия улиц, заметив через 26 лет, что прежние наименования “тесно связаны с историей и характерными особенностями города”. А? Il faut avoir du toupet [Надо иметь наглость (фр.)].
Я обозлилась до слез.
Где же они были все время?
А Нижний Новгород обозвать Горьким – это что?»
15 января 1944 г.
«Беляков рассказывает, что в Москву приехали из Америки русские священники. Ходят в рясах с большими нагрудными крестами и с посохами. Относятся к ним москвичи с большим уважением (получают они первую категорию). Когда-то давно кто-то мне говорил, что Церковь у нас должна зачахнуть; лучших священников расстреляли, выслали, новых нету и не может быть, и я на это ответила: “В Париже есть духовная академия, куда люди идут только по призванию. Вот они-то приедут и восстановят нашу церковь”. И вот уже сбывается. […]
Сейчас по радио: мы перерезали дорогу Новосокольники – Дно.
Эх, Гитлер, Гитлер, вздумал валить дерево не по плечу, оно, брат, тебя и раздавит. Вот вам и русски свинь, и славянский навоз и пр. Самые храбрые, до отчаянности храбрые народы в Европе русские и сербы. Тех тоже на колени не поставишь.
Победу, войну у нас сумели организовать, надо отдать справедливость. Но кто? Сталин или Рузвельт? Это организовать. А победить мог только русский народ. Какой народ! Жуков. Я, мы переживаем не по книжкам, а воочию, сами являемся свидетелями величайшей в мiре войны, величайшего напряжения своего народа.
Господи, помоги ему».
16 января 1944 г.
«Сегодня взяли Новгород. Слушала радио, и слезы потекли из глаз. Вчера Красное Село, Ропшу, сегодня Новгород. […] Но у многих сжимается сердце, и у меня в том числе. Что будет дальше? […]
Мне думается, что народ, способный на такой внемасштабный подъем, одерживающий такие победы, сумевший за два года так научиться воевать, должен исторически получить вознаграждение, должен сам выбрать формы своей жизни; он завоевал себе право на полную свободу, на уничтожение крепостного права, колхозов и пр.
А евреи за трусость, за бегство с фронта должны быть наказаны. И будут, вероятно. В армии, по слухам, сильнейший антисемитизм. […]
После известия о взятии Новгорода у меня сделалось пасхальное настроение, какой-то душевный подъем. И решила вынуть наконец спрятанные от бомбежки образа и повесить. […]
Мы перебили немцам хребет, что до известной степени предсказывал Блок в “Скифах”, пожалуй, даже и шейные позвонки, и на этого инвалида набросятся англо-саксы, – освободители Европы! Нет, шалишь,
Мы – нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир».
20 января 1944 г.
«Сегодня взяли Царское и Павловск. Боже мой, что там осталось? Уцелели ли могилы, Казанское кладбище? Что меня там ждет? С каким ужасным страхом я туда поеду. Вряд ли скоро будут туда пускать, верно, все заминировано. Я слушала радио и плакала. Что там? Аленушка моя родная, может быть, и могилы твоей нет.
Надо радоваться, а на душе какие-то отливы и приливы. Нахлынет такой восторг перед нашим народом, перед грандиозным наступлением от Петербурга до Крыма. А потом сердце сжимается: неужели опять аресты, опять ссылки и расстрелы, колхозы и власть евреев? […] Неужели на них не будет управы?»
24 января 1944 г.
«Ленинград салютует войскам двадцатью четырьмя выстрелами из 300 орудий. Соседи побежали на улицу слушать. Мои же нервы настолько ранены, что мне сейчас и у себя в комнате слушать эти залпы тяжело. Это слишком похоже на то, чего мы наслушались на всю жизнь. Вот, кажется, и конец. Слава Богу».
27 января 1944 г.
«В воскресенье 30-го я поехала к Тамаре Александровне [Колпаковой, микробиологу] […] Поздравила ее с освобождением города. “Я не радуюсь, – сказала Т.А. – Народ побеждает, но на нем столько сидит паразитов, что ему не освободиться”. […] Уж очень пессимистично настроена Тамара Александровна. “Я не говорю, много было сделано, многое достигнуто, война организована, но сейчас народ перерос все это, старое должно уступить свое место новому”».
1 февраля 1944 г.
«Вдруг, неизвестно почему, почувствовала, что мне душно, душно в России.
Народ-гигант посажен в клетку для попугая; в колечках сидят попугаи и кричат: “Да здравствует, Heil Sталин”, а народ корчится в этой клетке; вроде той, которую придумал La Balue при Людовике XI, где ни встать, ни сесть, ни лечь.
Я устала от мелкопровинциальной светской жизни, без известий с Запада; жизни без горизонта, полуголодной, полухолодной, полукаторжной и абсолютно рабской. И знать, что умру нищей, ничем не в состоянии помочь сыну, и он будет нищим, и Сонечка, это ужасно, этот режим не может существовать. Русский народ его перерос. Русский народ завоевал себе свободу. Душно, душно».
10 февраля 1944 г.
«Корнилов передал рассказ партизана: снаряд обходится им [в] 1 р. 40 к. Немец не стоит такой цены. Пленных партизаны брать не могут, им некогда с ними возиться, нечем их кормить, и они их уничтожают. Но так как расстреливать дорого, они их прирезывают ножом».
17 февраля 1944 г.
«Сейчас начинается самое страшное и ответственное. По слухам, население само уходит от Красной армии, от советской власти, от коммунизма. Это рассказывают потихоньку все корреспонденты, Руднев (еврей) говорил Анне Ивановне. Племянница Анны Петровны была с армией под Дорогобужем, народ приглядывается, насторожен. С немцами хорошо жили. А мы будем вводить насильственную нищету, будем вешать всех, кто за два года с немцами говорил.
Вот тут должен быть какой-то поворот. Жизнь не может так дальше идти. Двадцать шесть лет нищеты и всяческой лжи. По тем же слухам, расстрелянные в Катынском лесу поляки – это дело рук НКВД, служи хоть десять панихид. И нам можно вкрутить очки, да и без вкручивания мы всему обязаны верить. А заграницу не проведешь панихидой».
19 февраля 1944 г.
«Опубликованы лозунги, теперь “призывы” в честь дня Красной армии. Они занимают две трети листа, и ни разу не упомянута Россия. Например: “Да здравствует Советский народ, народ-герой, народ-воин”.
Что за сапоги всмятку в головах у тех, кто это пишет. Вероятно, не русские они. Советы – понятие политическое, а где нация, где страна? Одно время стали было писать Русь, Россия, а теперь, видно, испугались каких-нибудь симптомов, и Россия опять стала Совдепией. Больно, больно за такой народ. Будущее покажет, русский герой или раб.
И храбрость от рабства. Не хочу верить».
21 февраля 1944 г.
«Во время Тегеранской конференции Сталин, Черчилль и Рузвельт поехали прокатиться. По дороге встретилась им корова. Шофер хотел объехать, принимал все меры, но безуспешно. Рузвельт вышел из машины, пробовал прогнать корову, не смог. Не удалось это и Черчиллю. Тогда вышел Сталин, подошел к корове, пошептал ей что-то на ухо, и корова, задрав хвост, галопом убежала с дороги. “Как это вам удалось ее прогнать?” – спрашивают Рузвельт и Черчилль. “А очень просто. Я ей сказал на ухо: Не уйдешь, так велю загнать тебя в колхоз”».
13 марта 1944 г.
«Все говорят, что все население Эстонии поднялось против нас. Глинка говорил, что в прошлом году ему довелось много бывать в госпиталях, читать солдатам и слышать их мечты, их веру в уничтожение колхозов, в новую жизнь. Он в это не верит и настроен очень пессимистично, как и большинство. А я вот верю».
28 марта 1944 г.
«При первом же свидании Бондарчук меня предупредил, чтобы я бросила всякую переписку с английскими родственниками. Теперь à la page [в моде (фр.)]: немецкая разведка нам уже не страшна, а выискивают и вылавливают английскую и американскую! В pendant [пару (фр.)] к этому один партиец говорил Елене Ивановне: нам предстоят более близкие сношения с союзниками. Но надо помнить, что они нам чужие.
И вот слежка за всеми, кто что читает, кто о чем говорит и т.д.
Час от часу не легче».
22 сентября 1944 г.
«Никита привез из Москвы слух, что в Иране нашим офицерам запрещено категорически разговаривать с англичанами под угрозой ареста! Ну и страна! Если они боятся пропаганды, то такой запрет хуже всякой агитации. Не расстреляем ли мы или вышлем в Сибирь все те войска, которые теперь находятся за границей? […]
…Чем победоноснее мы движемся на запад, тем грустнее мне становится, неужели мы понесем туда нашу нищету и террор, сердце сжимается, и ничего светлого я от окончания войны больше не жду. И страшно за страну, которая столько пролила крови».
4 октября 1944 г.
«Хмель в смысле радостного восприятия мiра, природы, искусства. Этот хмель мне дал и дает силы переносить мою невеселую жизнь. И мечтать о чуде. Soeur Anne, Soeur Anne, ne vois-tu rien venir. Не хочу верить в ответ Геттингера: “C’est notre histoire à tous sur cette triste terre. C’est ce que nous disons tous sans cesse à l’avenir” [“Это наша история, всех, кто живет на этой печальной земле. Это то, что мы непрестанно говорим будущему” (фр.)] – и подумать, что это автор XVIII века. Не хочу ему верить, бывают же чудеса. И страна наша многострадальная завоюет свое счастье, выйдет из нищеты, из страха.
Мне нравится, как Рузвельт постоянно возвращается к борьбе со Страхом. Теперь они помогают Италии, чтобы у населения не было страха перед зимними холодами.
А мы-то! Страх, Страх и Страх. Кто б нам помог, кто б услыхал? Только Господь Бог. Он видит кровь и ту кровь, которая лилась рекой эти 26 лет».
6 октября 1944 г.
«Разрыв снаряда, звуки обстрела. Это салют, я знаю, и мучительное, тошнотное чувство сжимает сердце. Вот сейчас ничего не могу с собой поделать – совершенно то же ощущение, которое было при сильных обстрелах, никакие доводы разума и очевидности не помогают. И это уже, очевидно, до конца дней. Это был и тогда не страх смерти, а что-то совсем другое, сознание безпомощности, возмущение и, может быть, подсознательный физический, вернее животный, страх. Животное, живая Божья тварь подсознательно протестовала. Как же она протестует против двадцатисемилетнего рабства, террора, запрета мысли, лжи и фальши, произвола. И неужели тоже до конца дней? Мозг, все, что есть в моем существе живого, протестует. Неужели этому талантливому, лихому, храброму народу нужен такой метод управления? Очевидно. Но 27 лет этой очевидности меня не убеждают».
7 ноября 1944 г.
«Племянница Анны Петровны жила во время эвакуации в Котласе, городе ссыльных. Ей пишут, что теперь туда привозят сосланных из Эстонии и Буковины! Освободители! Какой ужас. Нашим военным строжайший запрет общаться с иностранцами, даже союзниками. Что мы: народ-раб от природы или юный народ, накопляющий силы?»
28 ноября 1944 г.
«Что заставляет этих возвратившихся в деревню с войны демобилизованных коммунистов идти венчаться в церковь, как Смолин в Глухове? Другой по собственному почину повел в церковь жену, с которой был зарегистрирован лет 6 тому назад, ребенку уже 5 лет.
Крестьянство могло принять ужасы немецкого нашествия и колхозов как Божью кару за поругание веры и церквей. Я жду спасения России от крестьянства. В огромной армии, завоевывающей Европу, есть какая-нибудь назревшая мысль».
5 декабря 1944 г.
«Мне чуется, что сейчас по всей Европе, тоже подводно, начинается наша борьба с поистине демократическими странами. Бельгия, Италия, сейчас усмирение Греции англичанами. Причем в наших газетах, конечно, все передается со своей колокольни, и поэтому результаты неожиданны. Например, выступления в палате общин по поводу Греции: передаются только отрывки речей левых, а затем, после речи Черчилля, вотум доверия правительству 290 голосами против 30! А вот что говорили другие, – этого нам знать нельзя. Сами мы заливаем кровью все инако моргнувшее, не только мыслящее, и стоим за демократию! Ох, до чего надоела эта ложь! Нет сил».
9 декабря 1944 г.
«Прибирая комнату, я подняла газету, и вдруг мне стало даже больно от острого сознания: одна эта газета на всю огромную страну, один образ мышления, одно политическое понятие, даже на литературу, музыку, историю – на все, на все один взгляд. Я зажмурилась и совершенно ясно увидала себя в каменном мешке, я даже видела цвет этих стен вокруг меня; и выхода нет.
Зашла ко мне М.В. Юдина. Я рассказала ей об этом. “Нельзя об этом говорить, – сказала она, – и думать нельзя. Потому что если думать, то жить нельзя, надо умирать. Месяцами я не читаю газет. Надо создать себе аристократическое одиночество, только так можно существовать”. […]
Какой же может быть подъем, расцвет при таких условиях?»
26 декабря 1944 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.
Продолжение следует.