«Чисто ли око твое?» (окончание)
Вернемся, однако, к проблеме восприятия В.В. Розановым Г.Е. Распутина.
Нам уже случалось писать о метком взгляде В.В. Розанова. «Я его видел, писал он, имея в виду Г.Е. Распутина. – Ох, глаз много значит».
Но не забудем сказанное в Евангелии: «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?» (Мф. 6, 22-23).
Живая иллюстрация к этому вот эти «свидетельства» литератора.
По словам Василия Васильевича, «с женою» священника Медведя Г.Е. Распутин «тоже “жил”, и о. Ярослав тоже “одобрял” это. Тут вообще какая-то Райская история, Эдем “общения жен и детей”».
Анна Николаевна Медведь – супруга о. Романа.
Сравните: Г.Е. Распутин «танцовал, с замужнею, с которою и “жил”, и тут же, при ее муже, говорил об этом: “Вот и жена его меня любит, и муж – любит”». Вот как у Розанова выходило всё просто: сказал «любит», а выходило, что «жил»!
Такого же рода «основания» были у В.В. Розанова и для обвинения в принадлежности к хлыстовству не только Г.Е. Распутина, но и о. Романа Медведя и даже архимандрита Феофана (Быстрова).
Автор биографии Г.Е. Распутина, вышедшей в серии ЖЗЛ, А.Н. Варламов, не раскрывая подлинных имен героев очерка В.В. Розанова и его же писем Э.Э. Голлербаху, не подвергает никакому сомнению ни домысленный литератором совершенно фантастический адюльтер Распутина с матушкой – духовной дочерью о. Иоанна Кронштадтского, ни «одобрение» этому священноисповедника о. Романа, ни принадлежность всех названных совместно с архимандритом Феофаном к хлыстовскому «кораблю».
Отец Роман Медведь причислен к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года для общецерковного почитания. Священноисповедник. Обретение его мощей состоялось ранее (3.8.1999). Их перенесли в Москву и положили в храме Покрова Пресвятой Богородицы, что на Лыщиковой горе. 19 февраля 2010 года митрополит Симферопольский и Крымский Лазарь совершил в Севастополе чин освящения закладного камня в основании строящегося там храма во имя Святого исповедника Романа.
Какие же «аргументы» находил для своих построений литератор?
Как-то о. Роман, вспоминал В.В. Розанов, сказал ему: «Недостаток в Церкви собственно один, но такой, что пока он есть – ничего в ней нельзя начать и никогда ничего не выйдет. Митрополит здешний очень старается, чтобы духовенство было ближе друг к другу, но ничего у него не выходит, и он не знает, как это сделать. Недостаток, – что каждый из нас есть особое лицо… Да и паства, прихожане, люди: все – особые, каждый – особо; слитности нет, единства нет.
Он помолчал.
– А когда люди не слиты, все порознь, то какая же это “Церковь”? И Церкви нет, потому что нет любви».
Вот эти-то совершенно очевидные мысли показались В.В. Розанову подозрительными.
«Тогда», писал Василий Васильевич, ему и «в голову не приходило, что слова эти заворачивают к “кораблю”, к той общине “братьев и сестер”, которую я видел, и в которой все действительно были “слиты”. Но наметя, священник ничего о “кораблях” не думал: он сказал свою мысль, свое недоумение. И тут замечательно, что его упорная мысль: “вот где провал сущего, наличного”, – совпадал с тем, что “нашли” для себя именуемые “хлысты”».
Потом ему в голову «пришло» и еще нечто. Используя его терминологию, точнее было бы сказать: «накатило!»
«Я называл – “кружок”: но у меня неудержимо стучало в голову – “корабль”. Были все явные признаки “хлыстовского корабля”, без его имени [sic!]. “Корабль” этот неудержимо узнавался по присутствию особливой в нем “тяги”, – именно какой-то “духовной трубы”, которая вовлекала отдельные души, явно уже врожденно-предрасположенные, в свой могучий вихрь, сущность которого оставалась непонятною, и которому явно не было сил противиться. Формально, – ничего особенного. Усиленно молятся: но кому же это “запрещено”? и как вообще это порицать? Но в сердцевине, в “нерассказанной сказке”, вовсе не это: члены “кружка” или “корабля” повернулись спиной ко всему мiру, – и хуже, чем его “отрицают”: они его вовсе не чувствуют, не ощущают, не видят, не знают. А “знают” только друг друга, и вот “друг к другу” они уже повернуты лицом, горячи, интимны, “не надышатся друг другом”. Когда я узнал о принадлежности сюда ученого архимандрита, – я как получил удар в голову. “Это ли не православный”? – “столп православия”! Решительно ничего формально-укоризненного не было, да и быть не могло уже потому, что архимандрит занимал высокопедагогическую должность, был “наставник и руководитель юношества в вере и благочестии”, “в догмате и святыне”… “Какие тут ереси, когда он все догматы знает, и ни от одного, конечно, не отступал”!»
Прочитав эти «откровения» В.В. Розанова, ученый-филолог Н.А. Ганина заметила: «Искажение истинного (истину в кривом зеркале) принимают за лицо истины. Так одна девушка в наше время (возможно, крещеная, т.е. достоверно русская), почитав слова Спасителя о разрушении Иерусалима в Евангелии от Матфея, сказала (не на публике): “Я это раньше никогда не читала, очень впечатляет. Но почему-то даже похоже на какую-то секту” (!) То есть вся ее сумма знаний об этом (о последних временах) явно ограничивалась криками прессы о “пензенских затворниках”, “N-ских сектантах” и т.д. (Что само по себе вскрывает кое-каки механизмы очернения православных.) А. В.В. Розанов о хлыстах знал много (даже чрезмерно), о превохристианских общинах – ничего».
Впервые об архимандрите Феофане (Быстрове) В.В. Розанов подробно написал в статье, опубликованной 7 апреля 1907 г. в московской газете «Русское слово» в связи с диспутом в Санкт-Петербугской Духовной академии: «Очень молодой […], с прозрачным, небесным (не шучу и не преувеличиваю) лицом, который ни разу не поднял глаз на публику и не произнес в оба вечера ни слова. […] …Я потом узнал, что он страшно редко покидает “затвор” свой, в который обратил свою квартиру, что он поставлен инспектором не по надежде на его управление или руководство студентами, но “для примера”им: чтобы был в Академии светоч, свеча и мерило того, “что ожидается от человека духовного званья”, и чтобы они если и не сообразовались с ним, то тогда все-таки оглядывались на него. Затем мне было рассказано, как однажды, встретившись в квартире ректора [1] с несколькими из светских писателей [2], конечно державших себя по-монашески (в гостях у архиерея) и даже не куривших, он через полчаса ушел отсюда. И на вопрос, “почему он так поспешил оставить дружную беседу”, он ответил, что “дух его смутился при виде людей не исключительно церковных”. Он сказал немного резче, чем “смутился”. В словах его был тот оттенок, что “невидимо бес вошел в комнату”, когда вошли эти цветные галстуки, хорошо сшитые сюртуки и следы в глазах и улыбках от чтения Флоберов, Гюисмансов и т.п.»
[1.] Епископа Сергия (Страгородского), председательствовавшего на собраниях Религиозно-философского общества.
[2.] Членов Религиозно-философского собрания, среди которых был и В.В. Розанов.
Архимандрит Феофан (Быстров).
Однако, как выяснилось, последнее Василию Васильевичу было не только кем-то «рассказано», но познано им на собственном опыте.
Вспоминая первую свою встречу с Г.Е. Распутиным, В.В. Розанов в письме критику и публицисту Э.Э. Голлербаху, написанном 6 октября 1918 г., приводил небезынтересные факты: «Кстати, знаете ли Вы таинственное слово, какое мне сказал Григорий Распутин? Но сперва о слове Феофана, “праведного” (действительно праведного) инспектора Духовной Академии в СПб. Сижу я, еще кто-то, писатели, у архимандрита (и цензора “Нов[ого] Пути” [1]) Антонина [2]. Входит – Феофан, и ¼ часа повозившись – ушел. Кажется, не он вошел, а “мы вошли”. Когда Антонин спросил его: “Отчего Вы ушли скоро”, он ответил: “Оттого, что Розанов вошел, а он – дьявол”. Теперь – Распутин […] Я и спрашиваю его: “Отчего вы тогда, Григорий Ефимович, ушли так скоро?” (от отца Ярослава […]). Он мне ответил: “Оттого, что я тебя испугался”. Честное слово. Я опешил. […]
Я помню, он вошел. Я – уже сидел. Ему налили стакан чаю. Он молча его выпил. Положил боком на блюдечко стакан и вышел, ни слова не сказав хозяевам или мне. Но если это – так, если не солгал в танцующей богеме, притом едва ли что знал (наверное – не знал) об Аписах и Древности: но как он мог, впервые в жизни меня увидев и не произнеся со мною даже одного слова, по одному виду, лицу (явно!) определить всего меня в ноуменальной глубине, – в той глубине, в какой и сам я себя не сознавал, особенно – не сознавал еще тогда. Я знал, что реставрирую Египет… […] То вот – Гришкин испуг: не есть ли это уже Гришино Чудо. Чудо – ведения, уже – сквозь землю, и скорее – моего будущего, нежели (тогда) моего “теперешнего”».
[1.] Журнал «Новый путь» (1903-1904) – орган Религиозно-философских собраний в Петербурге
[2.] Архимандрит Антонин (Грановский, 1865–1927) – в 1899-1903 гг. старший цензор С.-Петербургского Духовного Цензурного управления. Впоследствии – один из вождей обновленцев.
Титульный лист первого жизнеописания Владыки Феофана (Быстрова), написанного его духовным сыном – архиепископом Аверкием (Таушевым) и изданного в Джорданвилле в 1974 г., с автографом автора. Собрание музея «Наша Эпоха» (Москва).
Филолог В.Г. Сукач, которым так восхищается А.Н. Варламов, сводит эту чисто духовную проблему к привычному, житейскому: «…Несколько фраз в письме (6 октября 1918 года) показывают, что Распутин боялся Розанова». Причина боязни – «преследование» Распутиным падчерицы литератора.
В очерке 1913 г. В.В. Розанов описывает ту первую встречу с Г.Е. Распутиным в доме о. Романа. «Однажды только, рано зашедши к священнику деловым образом, в будень, я встретил у него за сухим чаем (“без всего”) не то мещанина, не то крестьянина… Пока я болтал с священником и матушкой, он выпил свою “пару чая”, ничего не говоря, положил стакан боком на блюдечко (“благодарю”, “больше не хочу”) и, попрощавшись, вышел. Это и был “Странник”, – мужичонко, серее которого я не встречал.
От него “тяга”?!!
Влиявшая на непоколебимого и ученого архимандрита?!..
На эту изящную, светившуюся талантами женщину?!!..
Какое-то “светопреставление”… Что-то, чего нельзя вообразить, допустить…
И что – есть!! Воочию!!
Совсем позднее мне пришлось выслушать два рассказа “третьих лиц”, и не увлеченных, и не вовлеченных:
– Разговор, – о каком-то вопросе Церкви, о каком-то моменте в жизни текущей Церкви, – был в квартире о. архимандрита: и мы все, я и другие присутствующие, были удивлены, что о. архимандрит всегда такой определенный и резкий в суждениях, был на этот раз как будто чем-то связан… Разговор продолжался: как вдруг занавеска отодвинулась и из-за нее вышел этот Странник, резко перебивая всех нас:
– Пустое вы говорите, пустое и не то…
Г.Е. Распутин.
– И дальше – какое-то “свое решение”, нам не показавшееся ни замечательным, ни убедительным. Нужно было видеть, что произошло с о. архимандритом: с момента, как вошел “Странник”, очевидно слушавший всё из-за занавески, его – не было. “Нет о. архимандрита”. Он весь поблёк, принизился и исчез. Вошел в комнату дух, “духовная особа” такой значительности, около которой резкий и властительный о. архимандрит исчез и отказывался иметь какие-нибудь “свои мысли”, “свои мнения”, быть “своим лицом”, – и мог только повторять то, что “Он сказал”…»
«Григория Расп[утина] 2 раза видел, – в “богеме”, – писал В.В. Розанов о. Павлу Флоренскому в письме 29 апреля 1915 г. – Удивительное впечатление, и “все ясно”. Никакого хлыста, полная – темнота, но вполне гениальный мужик, и, конечно, при Дворе гораздо интереснее говорить с ним, чем с вылощенным камергером. Он мне во всех отношениях понравился. Новоселов плел о нем такую галиматью, что стыдно вспомнить».
Итак, не хлыст!
Но написанное В.В. Розановым в 1913 г. этим позднейшим не перечеркивается, остается.
Ключевым для некоторого понимания розановского сумбура является слово: «совпадал».
Многое подмечено точно, но определено совершенно неверно, как хлыстовство.
Возвращаясь к сцене в покоях архимандрита Феофана, продолжим цитировать очерк: «Вспомнишь пифагорийское […] “Сам изрек”, “Учитель сказал”. …Но и без шуток и “примеров”, – тут было что-то параллельное, одинаковое в силе; было что-то, проливающее свет на само пифагорейство… Была страшная личная скованность, личная зависимость одного человека от другого…
И в этой-то неисповедимой зависимости – все дело…
Другой рассказ – члена редакции одной распространенной газеты. Хозяин газеты, старик, с большим значением для всего Петербурга, захотел увидеть этого “Странника”, о котором и “чудных делах его в Петербурге” – стали везде поговаривать.
«Хозяин газеты» – Алексей Сергеевич Суворин (1834–1912), приобретший «Новое время» в 1876 г., издавал которую до конца своих дней.
Он пришел, в своем армяке и “простонародьи”, и резиновых калошах, в редакцию, – “и с ним эта дама”. По имени я узнал, что это и была та, которую я посетил. Когда окончилась “аудиенция”, он сошел со второго этажа в швейцарскую и, называя только по имени (без отчества), сказал этой даме: “Посмотри, где мои калоши”. Та заторопилась и, расшвыривая чужие калоши, отыскала “батюшкины” и из своих рук подала ему. “Батюшка” равнодушно надел и пошел. Она за ним побежала, как бы ничего не зная и не видя из окружающего.
Редакция суворинских газет «Новое время» и «Вечернее время» на Невском проспекте в Петербурге.. Август 1914 г.
“Не вижу, не знаю – никого”…
Как у архимандрита: “Что же я? – Вот он сказал”…
“Дивны дела Твои, Господи!” – Волшебство, магия, на улицах Петербурга! – и в каком веке происходящие.
“Союз пифагорейцев в Петербурге?” – Возможно, есть.
Мне как-то случилось обмолвиться в присутствии священника, что ведь “личность этого Странника с нравственной стороны ничем не удостоверена, потому что зачем же он всё целует и обнимает женщин и девушек? Тогда как личность вот такого-то человека (я назвал свою жену) совершенно достоверна и на ее нравственное суждение можно положиться”… Нужно было видеть, какое это впечатление произвело. Священник совершенно забылся и ответил резко, что хотя “странник и целует женщин (всех, кто ему нравится), но поцелуи эти до того целомудренны и чисты… как этого… как этого… нет у жены вашей, не встречается у человека” […]
Был “столбняк”. Столбняк мысли, воображения, чувства. Прежде всего “столбняк” какого-то очарования, которое по его полной необъяснимости и какому-то всемогуществу нельзя не назвать магическим…
Я видел сущность дел: священник ревновал к славе странника. Малейшее сомнение в “полной чести” приводило его в ярость, в которой он забывался и начинал говорить грубости. “Да что такое?” – “Почему о всех можно сомневаться, а об этом, а об нем – нельзя?” […]
У евреев, в их течении хасидизма (нет “секты хасидов”, а есть глубоко спиритуалистическое и мистическое течение хасидизма в еврействе) есть “цадики”. “Цадик” есть святой человек, творящий “чудеса”. Когда “цадик” кушает, например рыбу в масле, то случится – на обширной бороде в волосах запутается крошка или кусочек масляной рыбы. Пренебрегая есть его, он берет своими пальцами (своими пальцами!!) этот кусочек или крошку масляной рыбы и передает какой-нибудь “благочестивой Ревекке”, стоящей за спиной его или где-нибудь сбоку… И та с неизъяснимой благодарностью и великим благоговением берет из его “пальчиков” крошку и проглатывает сама…
“Потому что из его пальцев и с его бороды”… и крошка уже “свята”. […]
…И вот в этом “петербургском чудодее” мы собственно имеем “на ладонь положенное” начало религии и всех религий…
Которое никак не можем рассмотреть.
“Ум мутится”, “ум безсилен”… “Ничего не понимаем”…
Суть “тяги” подобна, однако, любви. Я и говорил об “очаровании”, которое явно чувствуется во всех “втянутых” и которому остаются чужды все не втянутые. Это не “любовь”, но где-то в “параллелях” с любовью. Кто постиг любовь? Она ведь также не разгадываема. “Он” или “она” для всех – ничего. “Нимало не герой” и не “святой”: но для того, “кто любит”, вот для него любимое лицо – вполне свято, не упрекаемо, не подозреваемо, и притом “несмотря на все доказательства противного”. Любовь есть “полная вера” любящего в любимое. Но в “любви” этому особенному “изводу религии” мы имеем именно только параллель, а – не тожество и не единство. В “изводе религии” содержится какое-то высшее очарование, полное идеальных и идеалистических моментов. “Он научил меня молиться”, “он меня исцелил”… “Он спас мою душу от пустоты, от суеты”… “Он вывел меня из греха”…»
Эпизод с «цадиком» прямо-таки умиляет А.Н. Варламова: «…Следует довольно неожиданное и – надо отдать Розанову должное – довольно точное сравнение Распутина с еврейским цадиком». Так и слышится за этим когда-то замеченное-записанное В.М. Шукшиным горделиво-самодовольное «Срезал!» Однако «неожиданным», заметим, это может являться лишь для такого «знатока» темы, как г. Варламов. «Что здесь “точного”? – недоумевает в связи этим варламовским “открытием” Н.А. Ганина. – Что цадик – искаженный образ святого? (Понятие о святости в искаженной системе координат)».
Характерно, что неприятие этого обычая, издревле существовавшего в православной среде (вовсе не связанного только с Г.Е. Распутиным), отразилось в воспоминаниях людей либо неверующих, либо принадлежащих к иным христианским конфессиям или же и вовсе иноверцев.
«…За столом, – читаем в книжке Арона Симановича, которому должны были быть хорошо ведомы обычаи цадиков, – он вел себя мало культурно. Он пользовался только в редких случаях ножом и вилкой и предпочитал брать кушанья с тарелок своими костлявыми и сухими пальцами. […] Не употребляя столовых приборов, он за столом руками распределял среди своих поклонниц куски пищи и те старались уверить его, что они это считают каким-то блаженством. Было отвратительно наблюдать такие сцены. […] Иногда можно было наблюдать сцену, когда Распутин бросал куски черного хлеба в миску с ухой, вытаскивал своим руками эти куски опять из ухи и распределял между своими гостями. Последние принимали эти куски с воодушевлением и съедали их с удовольствием».
Мой петербургский знакомый М.Ф. Жербин, записавший по моей просьбе неоднократно рассказываемые его бабушкой (по происхождению лютеранкой) воспоминания, так передавал запомнившееся ему:
«Судьба связала с Распутиным и мою бабушку Антонию Августовну. Будучи подругой дочери Карла Фаберже (они вместе учились в художественно-промышленном училище Штиглица), бабушка была приглашена в ее дом на вечер, где присутствовал среди гостей Распутин. Во время чаепития Распутин опустил руку в вазочку с вареньем и предложил желающим молодым дамам облизать его пальцы. Желающие нашлись. Посмотрев на мою бабушку, на лице которой было отвращение, Распутин сказал ей: “Что, гордая очень?” Бабушка действительно была человеком гордым, независимым и смелым (по семейному преданию, в ее жилах текла шведская Королевская кровь). Во время войны и блокады Антония Августовна была начальником штаба гражданской обороны Василеостровского района Ленинграда и награждена медалью “За оборону Ленинграда”. Умерла бабушка в 1978 г.»
Нежелание понять деликатную проблему, интерпретация которой, правду сказать, могла оказаться по силам лишь немногим (епископу Варнаве (Беляеву) или о. Павлу Флоренскому, например), приводит А.Н. Варламова к совершенно ошибочным выводам: «…Атмосфера нездорового поклонения окружала Распутина уже при жизни, и едва ли кто-либо даже из его сторонников эту болезненность станет отрицать. Болезненным, к слову сказать, было и окружение святого и праведного Иоанна Кронштадтского. Но только он своим окружением тяготился и от этого поклонения страдал».
Так и хочется спросить автора этих слов: неужели о. Иоанн тяготился теми, кого он сам приглашал с собой за стол и страдал от тех, кого опять-таки по своей воле кормил из собственных рук?
Далеко за примерами ходить не нужно. Достаточно, например, прочитать воспоминания схиигумении Фамарь (княжны Марджановой), записанные рукой ее духовника епископа Арсения (Жадановского). Только принадлежат эти записи людям отнюдь не внешним, а глубоко духовными, искренно любившим своего старца, не фиксировавшим могущие смутить сторонних подробности.
Г.Е. Распутин.
Нам уже не раз приходилось писать о том, что, рассуждая о «хлыстовстве», многие не понимали, о чем в действительности они ведут речь.
В этом смысле весьма показательны вот эти строки из письма о. Павла Флоренского из адресованного им В.В. Розанову письма (11.3.1914):
«…По моим наблюдениям, в быте монашества (разумею настоящее монашество, а не ученое, кое весьма далеко от монашества [В этом, кстати говоря, дополнительная мотивация антираспутинской позиции Владык Антония (Храповицкого) и Феофана (Быстрова), а также обвинений в адрес св. праведного о. Иоанна Кронштадтского, о которых уже писали в нашей кн. “Боже! Храни Своих!” – С.Ф.]) чрезвычайно много хлыстовства. Пишу это не в осуждение, а в рассуждение, тем более, что тонкое хлыстовство есть, вероятно, и во мне – не в смысле теорий и не в смысле практики, а в смысле известной организации и уклона бытия.
Несомненно, что старчество находится в каком-то ноуменальном родстве с христами и богородицами хлыстов. Конечно, о старцах нет наивной метафизической терминологии, что они “перевоплощения” Христа; но смысл всего учения о них и природа всего “послушания” им метит в тот же центр. В теории же от них требуются чудотворные способности, дар прозрения, святость и т.д., а к ним – безпрекословное послушание, включительно до преступлений. Назидательная литература полна рассказов о пунктуальном исполнении безсмысленных или даже преступных требований старцев (последние, впрочем, всегда вовремя, на последней черте, останавливаются). Одним словом, старцы не только обоживаются внутри себя, но и обожаются вовне.
Бытовым образом – можно установить даже радения в монашестве. Так, “чин двенадцати псалмов” с непрерывными земными поклонами, бросающими в пот и в жар, в возбудимых натурах способен вызвать совершенную экзальтацию и безпамятство. Одно время этот чин, пробы ради, вздумал ввести в Академической церкви Преосв. Евдоким. И я помню, как я вышел после службы из церкви как пьяный, стукался об углы и стены, но не испытывал боли, уносился куда-то нутром и пылающей головою, и плохо понимал, где я и что со мною. Нужно выпить много вина, чтобы дойти до такой степени отрешения от действительности этого мiра».
Весьма значима заключающая часть очерка В.В. Розанова: «Странник, о коем я упомянул, утонул в море анекдотов о нем, которых чем более – тем гуще заволакивают от нас существо дела. “Все русские – рассказчики, а не мыслители”. Между тем здесь великая тема для мысли и для любопытства. Мы, конечно, имеем перед собою “что-то”, чего совершенно не понимаем, и что натурально – есть, реально – есть; что присутствует в этом страннике. “Анекдоты”, каждый порознь – не объяснимы. Анекдот сам из себя – не объясняется. Значит, он объясняется из чего-то третьего, позади его и au fond [По сути, по существу (фр.)] существующего. В этом-то и заключается главное, – и чем выше гора анекдотов, тем все они становятся необъяснимее, и тем это главное вырастает в силе и значительности. “Значит, есть что-то невероятно огромное, если на плечах своих выдерживает такую массу анекдотического, наружно смешного материала, и нимало не гибнет под ним.” […]
Титульный лист книги В.В. Розанова «Апокалипсическая секта (хлысты и скопцы)». СПб. 1914 г.
Все “анекдоты”, сыплющиеся на голову Странника, до тех пор основательны, пока мы принимаем за что-то окончательное и универсальное “свою русскую точку зрения”, – точку зрения “своего прежнего” [часто не подлинно прежнего, а недавнего прежнего. – С.Ф.]; и становятся безсильны при воспоминании о “псалмах Давида”… […]
Странник чрезвычайно отталкивает европейский тип религий, – и “анекдоты” возникли на почве великого удивления, как можно быть “религиозным лицом”, иметь посягательство на имя “святого человека”, при таких… “случайностях”. […] Таким образом, у него нет “знаков” всеобщей убедительности. У него есть какое-то дело жизни… Какое? “Исцелил” и “научил молитве” – вот все, что пока определенно известно… […]
Серьезность вовлекаемых “в вихрь” лиц, увлекаемых “в труду” – необыкновенна: “тяга” не оставляет ни малейшего сомнения в том, что мы не стоим перед явлением “маленьким и смешным”, что перед глазами России происходит не “анекдот”, а история страшной серьезности
Но в “узел” дела мы заглянуть не можем… […]
Верны ли наши европейские точки зрения?..
Они очень привычны… Но привычка – не истинна… […]
Я не назвал по имени Странника, его имя на устах всей России. Чем кончится его история – неисповедимо. Но она уже не коротка теперь, и будет еще очень длинна. Но только никто не должен на него смотреть, как на “случай”, “анекдот”, как на “не разоблаченного обманщика”».
