Группа петербургских трезвенников с И.А. Чуриковым (в центре) после молебна 29 августа 1913 г.
Не мытьем, так катаньем (начало)
Один из выразителей подобного рода настроений, иеромонах Вениамин (Федченков) вынужденно признавал, что исповедание И.А. Чурикова, обнародованное в журнале «Приходской священник» (1911. № 14-15), «ничего несогласного не заключает с катехизисом митрополита Филарета», однако предупреждал от «стремления или, хотя бы, наклона к оправданию Чурикова», объявляя это «видимой реабилитацией» «отрасли общесектантского движения», являющегося-де на деле «полной подменой христианства».
Относя защиту И.А. Чурикова к «делу двух-трех лиц», автор тут же (вдруг) отмечает, что по этому вопросу среди петербургского духовенства и мiрян существует «раздвоение». Выходит, все-таки дело не в двух или трех лицах, а гораздо в большем их числе….
Однако никакие доводы рассудка ни автора, ни тех, кто стоял за ним, уже не трогали: «…Хотя он [И.А. Чуриков] и говорит о том, чтобы ходили в храм, но это не от сердца, неискренно». Никаких доказательств или фактов нет, а чувства – и весьма сильные – есть. На них, и только на них, основывались эти люди, подгоняя остальное ради осуществления поставленной цели. Отсюда и тактика: вместо братской помощи (как можно было бы ожидать) предпочитали наблюдать со стороны, указывая (а в случае надобности и раздувая) неизбежные в неизведанном деле (да еще и среди людей не шибко грамотных) ошибки. (Так же, собственно, действовали и в отношении Г.Е. Распутина.)
В качестве меры воздействия был изобретен жупел «хлыстовства». Под него подверстывалось всё непохожее, неудобное, опасное (с точки зрения «изобретателей» этого термина). Метод был опробован на т.н. «иоаннитах» и Г.Е. Распутине, объявленных «хлыстами», а также на афонских имяславцах, нареченных еретиками.
Один из важнейших аспектов этого конфликта во всех перечисленных случаях – это по сути противостояние ученого монашества русской народной стихии. Вместо воцерковления этой самой стихии, как это было в ранней истории Христианства и на первых этапах существования Русской Церкви, в начале ХХ века решили пойти по пути отторжения со всеми вытекающими последствиями для тех, кто, как оказалось, шел не в ногу.
Показательно, что среди отрицательно относившихся к И.А. Чурикову иеромонах Вениамин называл епископа Никона Вологодского и Феофана (Быстрова). Один из них, напомним, «злодей Афона» (определение Государыни), другой – яростный гонитель Царского Друга.
А вот как, согласно о. Вениамину, соединялось неслиянное: «По нашему мнению, иоаннитство почти тождественно с чуриковским движением, а поэтому [sic!] всё то, что говорится о последнем почти всецело может быть отнесено к первому».
Тут следует обратить внимание на одно немаловажное обстоятельство. Вопрос об иоаннитах обсуждался на IV Всероссийском миссионерском съезде, проходившем под председательством Владыки Антония (Храповицкого) в июле 1908 г. в Киеве. Большинством голосов там было решено считать иоаннитов «ответвлением движения хлыстов». Упоминавшийся нами миссионер-проповедник, протоиерей Димитрий Боголюбов оказался в меньшинстве. По его словам, «это движение, скорее, – противодействие возрастающему неверию и выражение сильных религиозных чувств». Миссионеры, считал он, «должны воспользоваться теми преимуществами, которые дает волна популярности иоаннитства». Епископ Андрей (Ухтомский) предупреждал, что «это движение совершенно не установившееся, но – громадной нравственной силы. Если мы на самом деле его назовем сектантством, то оно действительно может вылиться в форму сильнейшего сектантства». (Это в полной мере подтвердила и история трезвеннического движения в России.) По мнению известного религиозного деятеля князя Е.Н. Трубецкого, основным изъяном съезда было то, что в борьбе за Православие он «поставил на первый план так называемые наружные, т.е., попросту говоря, чисто полицейские меры».
Показательно, что о. Вениамин (Федченков), в то время только что принявший монашеский постриг, выступал на миссионерском съезде вместе с о. Дмитрием Боголюбовым против признания иоаннитов сектантами, а уже в обозреваемой нами античуриковской брошюрке, всего три года спустя, каялся в этом. Продолжительное время близко знавший Владыку Вениамина митрополит Евлогий (Георгиевский) отмечал его «не¬по¬сто¬ян¬ст¬во, шат¬кость, про¬ти¬во¬ре¬чие в ре¬ше¬ни¬ях и по¬ступ¬ках. На не¬го нель¬зя бы-ло по¬ло¬жить¬ся. Как-то раз я это вы¬ска¬зал ему. “Вы мне не до¬ве¬ряе¬те?” – спро¬сил он. “А до¬ве¬ряе¬те ли вы се¬бе са¬ми? По¬ру¬чи¬тесь ли вы за то, что бу¬де¬те го¬во¬рить и де¬лать че¬рез один-два го¬да?” – в свою оче¬редь, спро¬сил я. Епи¬скоп Ве¬ниа¬мин про¬мол¬чал. Че¬рез год он по¬ки¬нул Ин¬сти¬тут, ув¬ле¬чен¬ный соз¬да¬ни¬ем ка¬ко¬го-то при¬хо¬да в Сер¬бии (в Бе¬лой Церк¬ви), по¬том ох¬ла¬дел к не¬му, вновь вер¬нул¬ся к нам, а спус¬тя два го¬да опять нас по¬ки¬нул и пе¬ре-шел в юрис¬дик¬цию ми¬тро¬по¬ли¬та Ли¬тов¬ско¬го Елев¬фе¬рия, т.е. Мо¬ск¬вы».
Порочность избранного им при определении духовной сущности И.А. Чурикова метода иеромонах Вениамин демонстрирует нам сам: «Знали мы лично одного сектанта-хлыста, который ни одним пунктом явно не расходился с православием в догматическом учении, несмотря на то, что этому сектанту приходилось иметь дело с одним глубоко-образованным богословски и высокой духовной жизни лицом и только исповедь пострадавших от него людей вскрыла преступность и удивительное лицемерие его. А когда этого сектанта (еще до разоблачения фактов) искренно жалевшие его убеждали покаяться, то он тоже плакал (как Чуриков), представляясь невинно обижаемым».
Вся эта «фига в кармане» (имя «одного сектанта-хлыста» автор на всякий случай, рассчитывая на возможную Высочайшую милость в будущем, не называл) – адресована Г.Е. Распутину. В свое время мы уже подробно разбирали и клевету относительно принадлежности Григория Ефимовича к «секте хлыстов», и «высокую» духовную жизнь епископа Феофана (выдав тайну исповеди, совершившего преступление), и личность самого автора приведенного высказывания, поэтому, не повторяясь, заметим лишь, что этот пассаж 1911 г. наглядно демонстрирует негодность самого приема, который решил применить его автор.
Разворачивавшееся в Петербурге и рядом со столицей (в Вырице и Обухове) народное движение тревожило обосновавшихся в Духовной академии богословов. Именно оттуда и был рекрутирован борец. К трезвенникам решили послать социально им близкого (происходившего тоже из крестьян) и одновременно полностью управляемого иеромонаха Вениамина.
В изданной в 1911 г. в петербургском духовном издательстве «Колокол» книжке он простодушно описал свой поход к «братцам». Уже сам ее подзаголовок: «К спорам о Чурикове, “братцах”, странниках и прочих», – содержит расширительный подтекст, который затем и раскрывается.
К сожалению, сами слова «братец», «беседничество» и другие некоторые миссионеры-начетчики (далекие от стихии народного языка) наделяют чуждым им в действительности богословским смыслом, в самих этих понятиях они порой ищут корень ересей. Однако реальность была всё же иной: «В противоположность сектантству, среди крестьян Среднего Поволжья, главным образом Самарской губернии, начиная с ХІХ века было распространено “беседничество”, которое представляло “собой попытку осуществить в мiрской жизни идеал монашеского жития. Это самобытное явление родилось и выросло в недрах Православия”. Название это пошло от “беседок” – старинного крестьянского благочестивого обычая, когда в праздники люди собирались за большим столом и проводили жизнь в душеполезных беседах. Спиртное в такие дни запрещалось. Классический пример “беседки” – “Никольская братчина”, которая даже упоминается в былине о Садко. Беседники из основной массы православных выделялись воздержанной жизнью, трезвостью, выполнением строгих аскетических правил. Они находились в послушании у старцев или стариц, наставников и хранителей традиций, ведущих преемственность от духовных дочерей и учениц преподобного Серафима Саровского. […] Само имя, ставшее собственным – Братец, необычное для Петербурга, в Самарской губернии является общеупотребительным обращением между мужчинами».
В самом начале своей брошюры о. Вениамин подчеркивает, что всё его повествование основывается исключительно «на личных наблюдениях». Что же он увидел?
Подходя «к месту бесед», прежде всего взорам его открылась очередь, породившая у него такую мысль: «Я, как носящий священный сан, конечно, считал неудобным становиться в очередь, а потому спокойно проходил мимо этой вереницы стоящих прямо к двери. […]
– Вы куда это?! – довольно дерзко и раздраженно остановила меня в самом входе какая-то женщина средних лет. […]
– Пришел послушать беседу и посмотреть Ивана! – ответил спокойно я, не желая пока делать ей замечание за недостойное обращение с пастырем православной Церкви.
– Так вперед нужно доложить братцу Иоанну, дозволит ли он еще? К вам когда кто приходит, вы сразу не впускаете! [Достаточно вспомнить приход с рекомендациями из Казани в Академию к епископу Сергию Г.Е. Распутина, которого долго мытарил швейцар, чтобы понять справедливость этих слов. – С.Ф.] […]
В это время обращается ко мне какая-то молодая женщина, лет 25, стоявшая тоже за дверями:
– Вот вы к Причастию не допускаете зря, а спрашиваете: исповедывался али нет? Так и мы тоже спрашиваем. […]
Народ почти исключительно простой, рабочий. Впрочем, на 100, может быть, двух заметил я сравнительно интеллигентных.
В это время воротилась женщина и тем же недовольным голосом сказала мне:
– Сейчас не принимает. А на беседу дозволил идти. Только придется обождать, когда всех пускать будут».
Ждать показалось иеромонаху неудобным, а, может быть, даже унизительным, и он отложил встречу до другого раза.
Однако нужно было исполнять поручение старших и вскоре он действительно снова пришел. Случилось это 10 октября 1910 г. «…Мне предложили раздеться внизу, а потом довели до зала. […] По дороге некоторые […] говорили: здравствуйте, батюшка! […]
В зале в переднем углу несколько икон. […] Когда Чуриков дошел до меня, […] подошел под благословение и запел молитву, – и народ замечательно стройно (это нужно отметить) подхватил дальнейшие слова […]
Странно и даже неприятно было видеть то, что какой-то мiрянин взял право учить других, учить не в храме, а в “своем” зале. […] Кто дал ему право? […]
Чуриков несколько раз перемежает свою речь пением разных церковных молитв или даже стихов из Евангелия и некоторых кантов. […]
Наконец “проповедь” кончилась Иван пред иконами прочитал какие-то молитвы […] Затем стал около икон, распорядители стали в ряд и начали пропускать к Чурикову народ. И к моему удивлению и даже внутреннему возмущению все стали подходить к его руке и целовать. Сначала он их крестил, “благословлял” (складывал ли персты по-иерейски, я не заметил); а после просто уж только давал целовать руку. Рядом же стоял я, облеченный благодатью священства, мимо меня тянулись все эти вереницы, – и однако ни один не подошел ко мне под благословение. […]
“Благословение” кончилось. Иван снова холодно-машинально подошел к мне под благословение […] и ушел в другую половину здания, где у него есть свой кабинет, столовая и пр. Пока народ выходил, – я ждал. В это время ко мне подошло человек 20 под благословение».
Можно, конечно, сколько угодно утверждать, что для автора-де вовсе не важно, что его, как священника, проигнорировали, что главное для него – факт настроя этого простонародья, но сам текст выдает писавшего. Недаром сказано: «от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (Мф. 12, 37). Эти почести, которые воздаются не по принадлежности, просто физически непереносимы! Описанные переживания, пожалуй, напоминают волнения Наташи Ростовой на ее первом балу: «…У ней была одна мысль: “неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!” – думала она. – “Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною”».
А еще интересно бы понять, как относился этот крестьянский сын, когда его отец или мать благословляли его самого, братьев и сестер или когда дети целовали руки своих родителей? А как в новой для него обстановке столичных салонов переносил он поцелуи рук дамам – молодым, старым, грешным? Протестовал или благоразумно помалкивал, опасаясь быть высмеянным или, не дай Бог, не принятым во влиятельных домах?
Показательно также, что портрет И.А. Чурикова о. Вениамин – в своих, разумеется, целях – сближает с известными снимками Г.Е. Распутина: «Оглядываясь кругом, я заметил на окне довольно большой (приблизительно 6х8 вершков) портрет “самого Чурикова”. Особенностью показалось мне то, что и у него правая рука была прижата к области сердца, это же самое видел я на фотографиях московских трезвенников и еще у одного известного мне хлыста».
Сделано это, конечно, намеренно, но в известной мере и искусственно: чего стоит «прижатая к груди рука»! На всех снимках – и ранних и поздних – Иван Алексеевич держит в руке Новый Завет.
Не лучше иных духовных лиц «понимали» Ивана Алексеевича и газетчики. Даже этот прославленный «король репортажа» Влас Дорошевич плыл в общем потоке: «…Братец Иванушка, – здоровый, рыжий детина в длинной голубой рубахе, обшитой серебряным галуном, очень походим на подрясник […] Читал он по книге, читал безграмотно. Видно, что он сам не понимает того, что читает. Кончив читать […], обратился к толпе и стал прямо на нее кричать. Молол он Бог знает что. […] Этот здоровенный, с сытым лицом мужчина тыкал себя в голубую шелковую рубашку. […] Шесть черничек, наполовину истеричек, наполовину просто “гулящих” – составили Иванушкин “гарем”. Праведной жизни человек, не допускающий к себе никого из мiра, просто-напросто пьянствовал всю неделю, запершись в квартире со своим гаремом. Говорят, он объяснял это так: “Угашал при помощи сих терпеливиц телесное озлобление”…» Всё это по существу повторяет рассказы о Г.Е. Распутине! Почти слово в слово.
Продолжение следует.