Павел Кучински. Провокация.
Сыр из мышеловки (окончание)
Черно-бело не бери,
«Да» и «нет» не говори!
Детская считалка.
Роман Фридриха Горенштейна «Место» заставляет нас вспомнить произведение другого автора – роман «Последняя ступень» Владимiра Солоухина, написанный в том же 1976 г., да и вышедший в Москве примерно в то же время.
Собственно, на эту мысль меня натолкнула одна из публикаций моего давнего знакомого – критика и литературоведа Вячеслава Огрызко.
В начале 1990-х мы вместе с ним работали сначала в журнале «Советская литература» у А.А. Проханова, затем – в «Нашем современнике» у С.Ю. Куняева. В те же годы мы вдвоем делали «Славянский вестник», издававшийся под эгидой Фонда славянской письменности и культуры СССР.
В настоящее время Вячеслав Огрызко – главный редактор «Литературной России», в которой публикует свои разыскания о «тайнах советских классиков». Не обошел вниманием он и Владимiра Алексеевича Солоухина (1924†1997).
В одном из этих очерков он касается «Последней ступени», характеризуя ее как «главную» книгу этого писателя.
«Эта вещь, – пишет он, – была вчерне завершена в 1976 году. Если верить нашему эмигранту Сергею Солдатову, писатель тогда сделал несколько копий. Два экземпляра он отдал московским друзьям и три переправил в Париж, Сан-Франциско и Франкфурт-на-Майне.
Со всех людей, кому писатель доверил роман, было взято твёрдое обещание, что без ведома автора они свои экземпляры из рук не выпустят. Однако в начале перестройки кто-то нарушил данное слово и пустил солоухинскую книгу по рукам. […]
…В 1990 году Солоухин уступил настойчивым просьбам Владимiра Крупина и отнёс рукопись в редакцию журнала “Москва”. Но потом, по одной версии, Солоухин испугался мести от тех людей, которые послужили прототипами его героев. По другой же версии, струсил Крупин.
Знаю, что в 1993 году Солоухин отдавал рукопись ещё в журнал “Наш современник”. Но Станислав Куняев отказался от романа под предлогом якобы его художественной безпомощности.
Хотя Леонид Леонов, когда в своё время прочитал солоухинскую рукопись, сказал: “Вообще ходит человек по Москве с водородной бомбой в портфеле и делает вид, что там бутылка коньяку”.
Впервые “Последняя ступень” была напечатала в виде отдельной книги лишь в 1995 году. Но никакого взрыва не случилось. В 1995 году наше общество уже трудно было чем-либо потрясти».
Вячеслав Вячеславович Огрызко.
Действительно, бо́льшая часть фактического содержания книги, посвященной подробному разбору и критике советского прошлого, к тому времени читателю была хорошо известна из целого вала публикаций СМИ, да еще и с гораздо более интересными подробностями.
Потому немногие дочитали книгу до конца. А там-то именно и была самая соль: показаны логика и механизм провокации.
В этой своей части книга до сих пор не устарела, являясь ценнейшим свидетельством эпохи, увы, так и не ставшей до конца историей…
Завязка сюжета начинается со знакомства автора романа, Владимiра Солоухина (как и многие другие его произведения «Последняя ступень» автобиографична) с фотографом Кириллом Бурениным и его женой Елизаветой.
Попадая в мастерскую, писатель сразу же задается вопросом: «Как же так, – могло мелькнуть у меня в голове, – говорят, что не признан, скандально известен, авангардист-субъективист, а государство отвело ему трехкомнатную квартиру под ателье!»
На что сразу же получает от своего визави заученный ответ: «Все, кто приходит впервые, удивляются, откуда у меня мастерская. Нашелся добрый человек с большими возможностями, устроил меня работать в МИД.
Показываю удостоверение для полной ясности. Вот. Во-первых, делать портреты дипломатов, посольских жен и детей. Во-вторых, скучающих посольских жен и детей обучаю художественной фотографии. […]
Так что вот, тружусь на благо великого коммунистического Отечества, Родина приказала. Как говорил Пушкин: “Поцелуй ручку и плюнь”. Окружен иностранцами. Через сорок минут приедут журналисты из “Фигаро”. Муж с женой.
Познакомлю. Сволочи, гады, капиталистическая интеллигенция. Она русская по происхождению. Белоэмигрантская сволочь. Золотая женщина. Умница. Любит Россию. Пушкина шпарит наизусть. Фашистка…
У меня закружилась голова. […] …Я понял, что слова здесь могут не значить ничего и могут означать всё».
А вот и описание самого приема в студии:
«…В квартиру поступали новые звонки, входили новые люди. Появились итальянка с итальянцем, советский профессор-химик, еще одна женщина русского происхождения, но уже американка, жена сотрудника американского посольства, еще один русский эмигрант, какой-то торговый босс, представитель английской фирмы.
Всё это рассаживалось, вставало с места, ходило около фотографий, снова садилось, брало в руки стаканы с виски, курило сигареты, в то время как фоном, приглушенно, звучала современная джазовая музыка и пение на английском языке. […]
Приходили иностранцы, и он тотчас же сажал их за виски. Приходили редакторы журналов, искусствоведы, крупные работники Министерства культуры, музейные работники, газетчики, директора издательств.
То есть не то чтобы валили толпами директора издательств или главные редакторы журналов. Но в разное время и в разных ситуациях можно было встретиться и с главным редактором, и с директором издательства, и с директором музея, и с заместителем министра, а то и с самим министром. И Бог знает с кем».
Владимiр Алексеевич Солоухин.
Фотограф и его жена, конечно, сразу же были опознаны читателями.
Под именами Кирилла Александровича Буренина и Елизаветы Сергеевны были выведены художник Илья Сергеевич Глазунов и Нина Александровна Виноградова-Бенуа.
Все ухватки, темы собеседований, сама манера говорить и масса других более мелких деталей свидетельствовало об этом
Разгорелся скандал.
«Жене моей звонил, – передавал затем Солоухин реакцию Глазунова, – засужу, орал, разорю, по мiру пущу».
По словам Вячеслава Огрызко, еще перед выходом романа в свет И.С. Глазунов «предпринял все возможные меры, чтобы не допустить публикации “Последней ступени” в России».
Именно с этими обстоятельствами были связаны описанные нами ранее издательские мытарства этого романа.
Этот скандал, наряду с потерявшим остроту основным историко-политическим массивом романа, нанес этому произведению и еще один урон: отвлек внимание от главного смысла произведения…
О «Последней ступени» даже поклонники таланта В.А. Солоухина до сих пор пишут, как о «прекрасной книге с ужасным концом».
А ведь в нем-то (в том самом «конце») – еще раз повторю – как раз и заключается самое важное…
Обложка первого издания романа «Последняя ступень». 1995 г.
Для того, чтобы понять, что же именно, продолжим чтение:
«… Я пришел в мастерскую Кирилла Буренина одним человеком, а ушел другим. Если искать точности, я пришел слепым, а ушел зрячим. […] Я познал тайну времени. Не до конца пока что, как потом оказалось, не до последней ее глубины и точки, но все же завеса приоткрылась […]
…Я чувствовал, что Кирилл постепенно наталкивает меня на мысль о конкретных и практических действиях, но наталкивает очень осторожно, словно бы не веря еще. А было для него время, как я теперь понимаю, выводить меня на следующую ступень.
Надо сказать, что если на предыдущих ступенях я как-то очень быстро схватывал всё на лету и очень скоро благодаря опыту и огромному количеству фактов, пропущенных через себя в предыдущие годы, мог бы образовать во многом и самого Кирилла, то эта следующая ступень давалась моим образователям с большим трудом. Они не нажимали, боясь отпугнуть, а так поначалу осторожненько “запускали вошь в голову”».
Недоумения писателя разрешил отец Алексий из Троице-Сергиевой Лавры – общий знакомый писателя и Бурениных (лицо, о чем забывают критики романа, вполне реальное):
«Мы, конечно, не государство в государстве, и у нас своей разведки нет, но хорошие люди есть всюду. Хорошие люди уверяют нас, что Кирилл Буренин со всех сторон окружен чекистами и провокаторами… Я не хочу сказать (а это пришлось бы доказывать), что он сам… Этого, может быть, и нет… Но он “под колпаком”, и следовательно, каждый, кто оказывается рядом с ним… Ну вот, а вас нам жалко. Вы – писатель. Вы – нужны. Поэтому мы после долгих колебаний и решили вас предупредить, чтобы не допустить вашей гибели. Если еще не поздно.
Я онемел. В глазах у меня потемнело. Появилось полное впечатление, что я рухнул, провалился сквозь тонкий лед и падаю, падаю в безконечную бездну, в бездну, у которой даже нельзя представить дна, настолько глубока она и ужасна. […]
Кирилл, Лиза, наши поездки, наша взаимная доверительность, наши взаимные разговоры во время поездок, все их реплики, вся их нацеленность, все руины церквей и монастырей, которые мы с ними увидели, вся мерзость запустения на самых святых и русских местах, все людские души, которые раскрывались от единого слова Кирилла и Лизы […]
Если это игра, то гениальная игра… Невозможно и вообразить. Да нет! Да как же? НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
Последнюю фразу я, оказывается, произнес вслух, потому что отец Алексей на нее ответил:
– Может, Владимiр Алексеевич, всё может быть. К сожалению, так и есть.
– Но если он окружен чекистами, почему же меня до сих пор не забрали? Уже несколько лет им известны мои взгляды, мой образ мыслей.
– Что толку вас забрать? Одного? Им надо, чтобы на ваш огонек слеталось больше ваших единомышленников. По одному их трудно искать и ловить. А вот если вы их соберете в кучку, в одно место, то очень удобно. Вы знаете или нет, что в Ленинграде недавно взята целая молодежная организация?
– Первый раз слышу.
– Да, молодые ребята. Союз христианской молодежи. У них была своя, крайне монархическая программа. Был свой вождь – Огурцов. Поэтому дело так и называлось – “Дело Огурцова”. Железная дисциплина. Был у вождя заместитель по кадрам, был заместитель по контрразведке, заместитель по пропаганде. На суде, когда Огурцова ввели в зал, все подсудимые встали и вытянулись по стойке “смирно”. Вот какая была у них дисциплина. […]
– Но как же так? Все понимать. Понять и узнать всю правду. И все же служить неправде? Познать, где свет, где тьма. И служить тьме? Но ведь если так, то ведь это чудовищно, так чудовищно, как никогда еще не бывало на свете!
– Не знаю, что вы находите в ней сверхчудовищного. ЧК доступны всякие методы».
Услышанное от отца Алексия заставило автора задуматься:
«…Что делать с Бурениным?.. Не он ли сорвал бельмы с твоих глаз? Не он ли промыл тебе мозги и разморозил анестезированные участки сознания? […] Он оживил тебя. […] …Разве ты не был счастлив с ними – с Кириллом и Лизой […], проведшими тебя за руку, словно ребенка, от ступени к ступени, до последнего края?..»
Владимiр Солоухин и Илья Глазунов.
В целом весьма сочувственно относящийся к Илье Глазунову критик Владимiр Бондаренко в отзыве на появление наполненных обычным его «просветительством» мемуаров «Распятая Россия» не мог всё же полностью обойти щекотливую тему:
«Уже много лет в беседах с Олегом Красовским в Германии, с Николаем Рутченко в Париже, с Владимiром Солоухиным, Сергеем Михалковым, Леонидом Бородиным и другими – в Москве, с Валентином Распутиным и Василием Беловым, с другими русскими писателями, поэтами, художниками, когда мы начинали разговаривать об Илье Глазунове, не могли обойти тему его просветительства.
Он буквально навязывал свои обширнейшие знания по России своим собеседникам. Он предлагал книги, которые в советское время невозможно нигде было достать, он называл имена, о которых не знали многие доктора наук.
Пользуясь то ли дипломатической почтой, то ли двойным дном в ящиках для картин, то ли еще чем, он провозил в Россию мешки с книгами русских эмигрантов с работами Ильина, Солоневича. Скольким он сорвал бельмы с глаз? […]
Зачем Илья Глазунов давал книги о русской истории, о русском самосознании, запретные книги о запретной русскости Валентину Распутину или Леониду Бородину, Татьяне Дорониной или Владимiру Солоухину? Зачем воспитывал, взращивал русские национальные взгляды у своего сотрудника Дмитрия Васильева? Думаете, Глазунов заранее монтировал общество “Память”?
Думаете, догадывался о будущей судьбе Леонида Бородина? Сколько потом отвернулось от него, со сколькими судьба развела? Сколько обид и даже упреков раздавалось в его адрес от опекаемых им русских интеллигентов?»
Конечно, объявлять кого-либо сексотом или агентом – это у нас, с одной стороны, излюбленная игра многих (причем, не одних лишь патриотов). Однако, с другой, следует принимать всё же в расчет личность самого В.А. Солоухина, не верить которому трудно, имея в виду совокупность носящего исповедальный характер его творчества.
К тому же книга эта предсмертная, не по времени, конечно, ее написания или выхода в свет, а по обстановке, в которой она создавалась: в период смертельной болезни, а, следовательно, – насколько это возможно – она являлась в высшей степени искренней, а не просто итоговой.
Весьма важными мне представляются слова критика В.Я Курбатова из его июньского письма 1987 г. писателю В.П. Астафьеву. Передавая свои впечатления от состоявшегося в Москве совета по критике, он писал: «Все оживленно судили общество “Память”, а я вдруг вспомнил роман Солоухина и смущавший меня финал (в котором умный, открывающий глаза писатель-фотограф мерещится провокатором) открылся как давно угаданная Владимiром Алексеевичем правда. По-человечески фотограф, вероятно, прав, но художник углядел, как человеческая правда в игралище общественных страстей оборачивается противоположностью и честный порыв выворачивается в провокацию».
В свое время мне довелось встречаться и с Ильёй Сергеевичем Глазуновым и с Владимiром Алексеевичем Солоухиным.
Последнего хорошо знал мой папа: зять Солоухина служил в воинской части, заместителем командира которой был мой отец Владимiр Михайлович Фомин (1925†2000).
Владимiр Алексеевич Солоухин был, конечно, человеком не простым, однако чтобы обвинять его в преднамеренной клевете, это уж увольте…
С Ильей Сергеевичем Глазуновым они были знакомы с 1961 года, дружили в течение 35 лет.
Это весьма серьезное обстоятельство не мешает, тем не менее, писать в связи с «Последней ступенью» о «безпричинных и грубых нападках».
Но, учитывая историю их отношений, наверняка для этого были веские (пусть даже отчасти и субъективные) основания.
По поводу всех этих обвинений Владимiр Алексеевич и высказался незадолго до кончины в беседе с журналистом Феликсом Медведевым:
«Не было у меня цели дискредитировать его, окарикатуривать. Я просто поведал, что было на самом деле. Да и выведен-то мой герой чистым гением… […] Что его так взорвало, право, не знаю. […] Я-то знаю от юристов, что ни до какого суда дело дойти не сможет, если в художественном произведении не совпадают четыре позиции – имя, отчество, фамилия и профессия. […]
Да и тёртый он калач, Илья-то Сергеич, каких только ярлыков ему не клеили. Но Глазунов – фигура сложная, многогранная, на поверхности мы видим его как бы только наполовину, если не меньше. У него всегда были свои игры и с Кремлем, и с заграницей».
Илья Глазунов. Портрет писателя Владимiра Солоухина. 1984 г.
Ни рассуждать на эти темы, ни тем более оценивать описанное я не берусь. И даже то, чему сам я был свидетелем на рубеже 1980-1990-х годов, оказавшись рядом с эпицентром урагана (другого, но похожего), – также.
Последнего я частично коснулся в своих мемуарных записях, не так давно опубликованных в моем ЖЖ:
http://sergey-v-fomin.livejournal.com/62018.html
и далее.
«Доказательства» непричастности художника к спецслужбам, принадлежащие московскому журналисту Льву Колодному, также, на наш взгляд, недостаточно убедительны.
Опубликованные им справки 1964 и 1976 гг., подписанные председателями КГБ В.Е. Семичастным и Ю.В. Андроповым, не подкрепленные другими свидетельствами, вообще можно трактовать, например, как «документы прикрытия».
Однако опровергать их мы также не будем, поскольку для нас важен не сам этот конкретный факт, а логика и методика провокации.
Справедливости ради, заметим также: к самому Владимiру Алексеевичу тоже есть вопросы.
Так, Александр Львович Казем-Бек (1902–1977), к которому В.А. Солоухин относился с большим доверием и «одному из первых» дал почитать рукопись романа (он высоко оценил его: «блистательно… доблестно»), – сам был личностью весьма неоднозначной, в смысле связей с Лубянкой.
Недаром, по возвращению в Москву из-за границы (1957 г.), этот лидер младороссов и приверженец Великого Князя Кирилла Владимiровича получил назначение в тесно связанный с органами Отдел внешних церковных сношений, будучи введенным даже лично к Патриарху Алексию (Симанскому), который, весьма любезно общаясь с Александром Львовичем, относился к нему всё же весьма настороженно, не особенно доверяя ему.
Близкое общение у А.Л. Казем-Бека было и с другими влиятельными впоследствии почвенниками-патриотами, тем же В.В. Кожиновым, например (о чем речь нужно вести особо).
Соболезнование в связи с кончиной Казем-Бека выразили митрополиты Никодим (Ротов), чьим референтом он был, и Ювеналий (Поярков), что отражало «заслуги» Александра Львовича в продвижении идей экуменизма. На поминальной трапезе протоиерей Н.М. Гундяев (брат нынешнего Патриарха) заявил: «Казем-Бека нужно не только помнить, его надо изучать».
Похоронили Александра Львовича за алтарем переделкинского храма. На могильном памятнике его – пламенеющий факел в руке (один из масонских символов), на что обратил внимание известный исследователь «Царского дела» Л.Е. Болотин, в свое время тесно общавшийся с родственниками младоросса – князьями Чавчавадзе – также «кириллистами» и, между прочим, весьма близкими нынешнему епископу Тихону (Шевкунову), наместнику Сретенского монастыря, расположенного подле всё той же Лубянки…
Чтущий, как говорится, да разумеет.
***
О подобного рода конструкциях писал в свое время Рене Генон: «…Существуют организации […], которые “невидимо” направляются, тогда как их явные руководители этому совершенно чужды […], вмешиваясь в происходящую деятельность ради целей, весьма отличных от тех, которые может увидеть или предположить поверхностный наблюдатель. […] …Самые внешние из этих организаций могут оказаться порой в оппозиции и даже вступить в борьбу друг с другом, и всё же направление и инспирация у них будут общими; ведь они находятся за пределами области, где проявляется их оппозиция и в рамках которой она только и значима…»
Современный французский исследователь Луи де Местр, рассматривая предложенную схему с другой стороны, дополняет сказанное: «Известный государственный деятель и писатель Бенджамин Дизраэли считал, что все великие исторические события – это травести [“переодевания” как сценическое амплуа. – С.Ф.] и что причины их в своем большинстве остаются скрытыми. Что касается главных фигур, то, согласно Дизраэли, они никогда не появляются на официальной сцене; поэтому события, на ней представленные, остаются непонятными и неверно интерпретируются. Сама история, согласно его рассуждениям, в конечном счете, оказывается обширной мистификацией».
Какой же вывод следует из всей этой истории?
Весьма важное, как нам представляется, замечание сделал критик Валентин Курбатов, отнеся это, правда, почему-то на счет исключительно одной лишь «Памяти» (хотя, в известной степени, и это имело смысл: Д.Д. Васильев работал у И.С. Глазунова секретарем и помощником):
«Прочитал про объединение “Память” и понял, что Солоухин в своей “Последней ступени” именно Дмитрия Васильева написал и проницательными устами одного из священников назвал его в конце провокатором.
Невиновными себя чувствуют, а невиновные – они самые безжалостные.
Иезуиты и крестоносцы сплошь в белых одеждах хаживали и оттого кровь лили легко.
Если мiр и погубят, то именно невиноватые, кто не сам кается, а только других к тому понуждает […]
Весь этот пыл и экстремизм, это жаркое запальчивое искание Бога вчерашними столь же запальчивыми атеистами – это ведь всё от безродности, от бездомности, от страстного желания обрести какую-нибудь духовную крышу».
А это снова возвращает нас к Федору Михайловичу Достоевскому. Читайте его великие романы «Идиот» и «Бесы».
Продолжение следует.
Этим постом – на время Страстной седмицы, когда «молчит всяка плоть», и Светлой, когда она же, эта «всяка плоть», торжествует с Воскресшим Христом и радуется, – мы на две недели прерываем нашу публикацию.
До скорой, надеюсь, встречи.