К.С. Петров-Водкин. Селедка. 1918 г.
Если брать внешнюю, бытовую, посюстороннюю часть повести, то налицо наличие двух реальных планов. Первый, наиболее приземленный – легко узнаваем.
Жизнь провинциального населенного пункта в перестройку (как говорится, не дай вам Бог жить в эпоху перемен), разложение всех мыслимых отношений – от экономики до морали. В результате – потеря человеческого облика. Видимое большинство пускается во все тяжкие. Всё очень по-русски…
Железнодорожный узел Столетовка, в которой обитает теперь переехавший из Москвы то ли писатель, то ли журналист Делянов. Рядом городок Стекольный, зарплату в котором платят натурой (хрусталем), который рабочие, итээры и конторские сбывают пассажирам поездов дальнего следования, ненадолго останавливающихся на станции Столетовка для смены локомотивов. Вырученные деньги идут на «жратву» и «одежку». С остальным – в «чепок», местный «пивняк», распивочную. Там водочка, пиво «Мальцов», которое под дореволюционной еще маркой гонит местный еврей Лев Залманович «то ли Зак, то ли Зэк», под пельмешки с майонезом. Плохо ли? Разве что после похмелья. Ну, так ведь это потом…
Так ли мечтали жить? Наверное, нет, но так, увы – как всегда? – вышло…
В этом контексте матерок в словесной ткани повести выглядит весьма органичным. Любые замены выглядели бы не только фальшивыми, но и кричаще яркими заплатами, нежели крепкое – но в данном случае на месте – русское «заветное» словцо. Соленое слово рядом с солеными моховиками под водочку. Эх, хорошо сидим… хорошо пошло!..
Этому реальному мiру как бы противостоит, сосуществуя рядом с ним и при этом одновременно, мiр леса, третьей тихой охоты. Грибы, Мещера – всё это заставляет нас вспомнить сразу С.Т. Аксакова и М.М. Пришвина, К.Г Паустовского и В.А. Солоухина. Автор повести рассказывает не только об искусстве брать грибы, но и том, какие они сами – эти древнейшие насельники наших лесов. Эрудированность повествователя в этом описании не книжная, проистекает она из многолетнего опыта завзятого грибника.
Однако главное в художественном произведении, как известно, всё же конкретные люди со своей жизнью и прошлым – их взаимоотношения, чаяния, внутренний мiр. И поскольку речь идет еще и о произведении русского писателя, то, конечно, любовь мужчины к женщине и, разумеется, к Родине.
Всё это дано через восприятие героев, принявших веру в 1980-х. А это особый мiр, резко отличающийся не только от преодоленного (преодоленного ли?) советского прошлого, но и от вожделенного (вот только знаемого ли подлинно?) старозаветного, дореволюционного.
Как это свойственно неофитам вообще, принимали они всё чрезвычайно, часто даже чрезмерно, серьезно. В этой среде греховным признавался даже уже и «пир мысленный» – чтение книг философских и любой другой неправославной литературы.
Все они, как правило, вспоминали о своих «корнях». Однако религиозность бабушек и дедушек преувеличивать всё же не следует: покрестить и отпеть, пусть это и немало, всё же еще не церковная жизнь.
Это возвращение на круги своя имело, пусть и едва заметный, но всё же привкус очередного эксперимента. Где-то еле уловимо витало до боли знакомое: Отречемся от старого мiра…; Мы наш, мы новый мiр построим… И конечно же, нетерпение (не нетерпимость, а именно нетерпение: чтобы всё было прямо здесь и сейчас!).
Слишком как-то легко рвали семейные узы (подобным образом некогда «уходили в народ» «в революцию»). Искренне, с горящим сердцем… Совершенно упуская из виду, что подлинно духовное горение не должно обжигать или ослеплять окружающих. Только согревать и светить.
Знавал я одного такого монаха (теперь он уже иеромонах, а, может быть, и более того), оставившего престарелых родителей и нескольких детей от трех распавшихся браков. Родители, смирившись, сходили в могилу один за другим. Отец после смерти супруги (женщины сильной и властной) долго звонил мне и моей дочери. Ему было одиноко. Чем мог, материально он помогал разбросанным по городам и весям своим почти не знакомым ему внукам и внучкам, и при этом по старомодному блюл честь семьи: сколько помню, ни разу он не осудил сына, долго не могшего найти свою обитель. Так кто же здесь христианин? – спрашивал я себя. На память приходил Преподобный Сергий Радонежский – один из великих отцов русского монашества, – всей своей жизнью, казалось, подававший пример последователям: сначала он упокоил своих родителей и лишь затем оставил мiр…
Знакомый же мне монах поступил «по правилам»: если, мол, отрекся от мiра – так отрекся и ничто мiрское меня теперь не касается. Отряс, как говорится, прах прошлого со своих ног. (Как хотите, а снова знакомые мотивы.)
Для любого трезвомыслящего из тех, кто вел тогда церковную жизнь, теперь ясно, что была она лишена нормального течения, а потому неизбежно накладывала отпечаток на весь ее строй жизни, видоизменяя его в соответствии с возникшими вдруг реалиями.
«Свободы наглотались мы как водки», – сказано поэтом иного направления, но всё же о том самом времени.
Много воды утекло с той поры. Кое-что изменилось. Нет уже того горения. Да и отношения в самой Церкви складываются по-другому, всё более сближаясь с положением дел в светском обществе. Лучше ли стало от такого «трезвения»? Не знаю. Но почему-то вспоминаются слова Апокалипсиса: «…Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: “я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды”; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Отк. 3, 15-17).
Именно в описанных нами кратко условиях герои повести решают вечные метафизические и историософские проблемы, богословские вопросы: семейные, взаимоотношения мужчины и женщины, будущее России, Монархии и, конечно же, – куда от него денешься? – еврейский.
В повести всё правда. И Льва, и Тоню, и Тихона, и Аленушку Деляновых, и Алика, Лару, Ольгу, Леху – я их всех видел-перевидел, пусть и под другими именами.
Главный герой Лев Львович Делянов, похоже, тоже пережил трагедию разрыва с родителями, подробности которой остались за рамками повествования. Отец его был «главным инженером одного из крупных наших атомоходов». Сын пошел другим путем.
Это предательство еще аукнется. Как говорится, не стреляй в прошлое из пистолета – не получишь в ответ пушечный залп.
Сам В.И. Карпец не только сторонний наблюдатель типичного конфликта 1980-х, о чем он ранее рассказал в романе «Как музыка или чума»… И всё же неправильным было бы полностью уподоблять автора своему герою Делянову, до полной их неразделимости. Лев Львович Делянов, да и его семья – куда более «отстраненные» образы, чем почти автобиографический герой предыдущего романа Андрей Ветвицкий. О понимании трагичности разлома и искреннем желании его преодоления свидетельствуют вот эти строчки Константина Случевского, предпосланные В.И. Карпецом в качестве эпиграфа к сборнику своих стихов «Утро глубоко» (1989), когда отец его еще не отошел в мiр иной:
…И первым добрым делом их,
когда они придут,
то будет, что отцов своих
они не проклянут.
Трагедия это двойная: отталкивание сыновей от родителей при непреодоленном разрыве последних со своими, в свою очередь, предками из потонувшего Русского мiра. И еще одно важное замечание: это отречение 1980-х – дело свободного выбора, а не продолжающегося развития, которое якобы прервать невозможно…
При этом твердость в отречении от прошлого еще не означает настоящей (а не кажущейся) убежденности в сверхценности новообретенного. Как пишет В.И. Карпец: «Делянов не мог сказать сам себе, что не верил в Бога. Нет, он верил, и, как многие, бурно, как тогда говорили, воцерковлялся в середине восьмидесятых. […] Но постепенно он к Церкви охладевал».
Антонина, супруга Льва Делянова, «столичная жительница и, как это называется, интеллигентка в нескольких поколениях, выпускница филфака». Работала она в МИДе, в бюро переводов. По ее собственным словам, «ей нужна была только Церковь».
Явление это – крайне распространенное в «неофитской среде». Оно же и питает многие насмешки, а теперь и прямую злобу у врагов Церкви, особенно в последние годы. Сам Владимiр мне рассказывал, что обобщению своих переживаний и наблюдений он во многом обязан еще и работой над переводом католической доминиканской, во многом «бракоборной», «Золотой легенды» XII века, в которой супружеская холодность возводится в христианскую добродетель. «Слава Богу, что все это не вышло!» – говорил мне переводчик, одновременно выражая некую внутреннюю благодарность оригиналу за то, что он помог ему привести свои «очарования и разочарования» в порядок, по крайней мере, мысленный.
К супружеским обязанностям Тоня относилась «с брезгливостью». Автор так описывал суть их взаимоотношений: «Когда Делянов спрашивал, быть может, она хочет… в монастырь, она отвечала: “Нет, зачем же, я хочу детей”. На вопросы – частые довольно – о том, что, быть может, он, Делянов, чем-то ей неприятен, и так давай тогда вовсе прекратим это, она отвечала – “Нет, зачем же, ты же мой муж, а с мужем это не запрещено”. Начиналось всё сначала. Делянова томило, она уступала».
Вполне закономерно, что жена, извращенно понимающая свое естество, сотворенное Создателем, и презревшая обязанности, вмененные Им же, засыхает, превращается в сухую смоковницу.
«Безплодной смоковницей» называют обычно человека, жизнь которого не приносит никаких результатов. Выражение это восходит к одному из Евангелий, рассказывающему о том, как однажды Иисус Христос подошел к росшей при дороге смоковнице (инжирному дереву) и не найдя на ней ни одного плода, «кроме одних листьев», сказал: «Да не будет же впредь от тебя плода вовек». Только сказал, как сразу же смоковница засохла.
Продолжение следует…</b>