Арсений Тарковский.
«Участник жизнетворения»
Стихи мои, птенцы, наследники,
Душеприказчики, истцы,
Молчальники и собеседники,
Смиренники и гордецы!
Арсений ТАРКОВСКИЙ. 1960.
Будучи еще в школе, своим самым близким друзьям Андрей Тарковский показывал исписанную «круглым отчетливым почерком» большую амбарную книгу – стихи своего отца.
Этот пиетет он сохранит на всю жизнь.
Став уже всемiрно известным режиссером, он, как о само себой разумеющемся, говорил: «Мой отец, конечно, сегодня самый большой русский поэт. Вне всяких сомнений. […] Поэт, для которого самое важное – его внутренняя духовная концепция жизни».
Отец и сын. 1930-е годы. Фото Льва Горнунга.
Признание это было взаимным.
«…Что я могу поделать? – говорил Арсений Александрович своим друзьям. – Такой вот у меня родился гениальный ребенок. Ну, вот, он – гений…»
Арсений Тарковский. Начало 1930-х годов. Фото Льва Горнунга.
Первая попытка издать сборник стихов, которые он еще с конца 1920-х годов писал в стол, Арсений Тарковский предпринял сразу же после войны.
Тут его вновь постигал неудача, а, может, и удача (всё зависит от того, как на это посмотреть).
В 1946 г., после известного постановления ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», издательство «Советский писатель» рассыпало набранный уже, было, сборник стихов Арсения Тарковского.
Книга не вышла, однако сам он не только не подвергся критике, но – главное – сохранил творческую свободу.
«И я стал писать стихи, – рассказывал поэт о том времени – уже совсем не зная своей аудитории, веря только, что мой голос не пропадет, потому что он не сродни непроглядному мраку».
Этот труд, пусть не самый легкий, но, всё же, и не самый трудный, принес, в конце концов, свои плоды…
Не я словарь по слову собирал,
А он меня творил из красной глины.
Всё это, конечно, мало походило на то, каким когда-то виделся процесс поэтического творчества графу Л.Н. Толстому: «Писать стихи – это всё равно, что за сохой танцевать...»
Первый сборник стихов Арсения Тарковского вышел лишь в 1962 г.
У этой книги, напечатанной издательством «Советский писатель», было символическое название: «Перед снегом».
35 лет прошло со времени публикации его первого стихотворения. И каких лет!
В том далеком 1926-м дети его еще не родились.
В год рождения первой книги цифры поменялись местами: 26 на 62.
В 1962-м произошло еще одно знаменательное совпадение. Его сын Андрей получил мiровое признание, став лауреатом Гран при на Венецианском фестивале за фильм «Иваново детство».
Андрей Тарковский на Венецианскиом фестивале после вручения Золотого Льва. 1962 г.
За эти годы сын как бы догнал отца.
Впрочем, для Арсения Тарковского это было не столь уж важно.
ИМ ВСЁ УЖЕ БЫЛО НАПИСАНО.
Скончавшаяся 5 марта 1966 г. (т.е. к тому времени, когда вышел первый еще только сборник Арсения Тарковского и имя его было известно пока что довольно узкому кругу читателей) Анна Ахматова как-то в шутку сказала ему:
«Арсений Александрович, если вы теперь попадете под трамвай, то мне ни-и-сколько не будет вас жалко, раз вы ЭТО уже написали».
Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер…
И потому Аннушка вполне может разлить уже «купленное ею масло» на трамвайных путях…
И в дальнейшем стихи Арсения Тарковского шли к своим читателям неторопливо и как-то ненавязчиво.
В 1966 г. вышел второй сборник («Земле земное»), в 1969-м – третий («Вестник»). Далее следовали «Стихотворения» (1974), «Зимний день» (1980), «Избранное» (1982), «Стихи разных лет» (1983).
В 1987 г. увидела свет последняя прижизненная книга «От юности до старости».
В 1991-1993 гг. «Художественная литература» напечатала трехтомное собрание сочинений. Посмертно.
Первый сборник Арсения Тарковского, который я прочитал, был «Вестник».
Чудесно изданная книга: хороший шрифт, большие поля, отличная бумага.
Взятую когда-то в Криулянской районной библиотеке (как раз напротив – через Днестр – от того места, откуда родом была мать автора), я так и не в силах был ее возвратить.
Сопровождает она меня и до сей поры.
Была она со мной и на даче Арсения Александровича в Голицыне. Подписать ее (из-за библиотечного штампа) я, конечно, не посмел, хотя, признаюсь, и очень хотелось.
Намереваясь еще раз встретиться, я даже выпросил у своей одинцовской знакомой Ирины Мамичевой, журналистки одной из московских газет (кстати говоря, внешне напоминавшей чем-то известную артистку Андрея Тарковского Маргариту Терехову), замеченный мною на ее книжной полке увесистый кирпич «Избранного» 1982 г. (лучшего, на мой взгляд, издания стихов Арсения Александровича).
Однако встреча эта так и не состоялась…
«Тарковский, – справедливо замечает К.В. Ковальджи, – почти незаметно поднимался к вершинам поэтического мастерства, совершал свое восхождение без резких поворотов, отвлечений и увлечений».
Арсений Тарковский, безусловно, продолжатель русской стихотворной традиции. В его поэзии не найти ни одной попытки оттолкнуться, уйти от нее. Собственно, он продолжал линию Баратынского, Тютчева, Фета.
Для его стихов характерна строгая строфика, точная рифма, гармония.
Подобно искушенному зодчему, он чувствовал соразмерность, неукоснительно следуя ей.
Поразительно, но не для всех литературоведов все эти особенности (которые они, в основном, и не отрицают) являются положительными. Причем для литературоведов, как это ни парадоксально, русофильского толка.
Так, В.В. Кожинов подчеркивая «незлободневность» поэзии Арсения Тарковского, отмечал отсутствие у него новаторства: «…Стихи Тарковского любого периода (от 20-х до 70-х годов) более или менее однородны».
Вместе с тем он утверждал, что Арсений Тарковский продукт некого «лефоакмеизма», от которого он так никогда и не избавился.
Тем самым критик как бы отлучал поэта от пушкинской традиции.
Всё это полностью противоречит характеристике, которую дал своему другу Станислав Куняев: «Слукавить, сказать полуправду, подладиться под обстоятельства ради корысти или дружбы он просто не умел […] Для него не существовало правил, по которым жили литера¬турные лагери тех лет: если этот человек по убеждениям наш, то на него надо работать, его имя надо “раскручивать” и утверждать».
Возвращаясь к кожиновской харатеристике поэзии Арсения Тарковского, подчеркнем: здесь Вадим Валерьянович весь в своей стихии.
Еще в 1992 г. его метод весьма точно описала поэт и критик Татьяна Михайловна Глушкова (1939–2001): «С одной стороны, перед нами […] своего рода […] ниши для отступления или осторожного затаивания в них (на всякий случай!). А с другой – и это прежде всего! – фальшь, натяжки, нечеткость мышления заведомо не позволяют предложить термин, определение, которое не нуждалось бы в (графических) ужимках – подмигиваниях читателю, ухмылках, “тонких” намеках на невыясненное для самого автора “сложное” существо дела…»
Возвращаясь к сути дела (написанноиу), – это – уж извините меня – не дефект слуха или понимания. В.В. Кожинов был человеком образованным, знающим.
И потому – это ни что иное, как самая банальная, давно навязшая нам всем в зубах, саморазрушительная – называйте как хотите – «партийность» / групповщина / «заединщина»!
«Тут, – как выражалась та же Татьяна Глушкова, – возникает проблема “своих”. Само это – назойливое, демагогическое – слово всё чаще на деле несет в себе клановый, а не соборный смысл. Это даже и объяснимо: ведь граница, что разделяет, по чести-то – разномыслящих, плохо “сшивается”, сколько ни кричи, что толпятся по обе стороны ее – “свои”…»
Это подтверждают, в частности, и высказывания близкого друга В.В. Кожинова литературоведа С.А. Небольсина, сознательно – во имя общего дела и товарищества – затворившего свой профессиональный слух филолога и даже пушкиноведа, когда он пишет о «кожиновских неоспоримых доказательствах вторичности-второразрядности» поэзии Арсения Тарковского.
Ряд претензий «русской партии» к Тарковским пытался сформулировать в своей статье «Искушение Тарковским» В.И. Карпец.
(Претензии эти, как мы увидим далее, не всегда справедливы, впрочем так же, как и некоторые утверждения самого Владимiра Игоревича, кажущиеся обоснованными лишь на первый, весьма поверхностный взгляд.)
«Никогда не считала Тарковского “своим”, – пишет В.И. Карпец, – и “русская партия” внутри творческих союзов (писателей и кинематографистов), и “русская партия” среди диссидентов (Осипов, Бородин, Шафаревич).
Совершенно очевидно, что Андрей Арсеньевич Тарковский, как и его отец Арсений Александрович Тарковский, не принадлежали к той глубинно почвенной, “нутряной” русской культуре, представителями которой в послереволюционную эпоху ХХ века можно назвать о. Павла Флоренского, А.Ф. Лосева, М. Пришвина, Леонида Леонова, писателей-“деревенщиков”. Попытки Николая Бурляева привязать обоих Тарковских к “почвенной» культуре вполне объяснимы с учетом их личных отношений, но, в сущности, несколько “натужны”».
Были и такие ниспровергатели, которые доходили даже и до обвинений Арсения Тарковского в… «излишке культурности». И не в 1920-е или 1930-е годы, а уже в наше время!
Чего же, собственно, добивались этим отталкиванием?..
При ответе на этот вопрос на ум невольно напрашиваются аналогия с некоторыми другими хорошо известными нам действиями властей сравнительно недавнего еще позднесоветского прошлого…
Арсений Тарковской и поэтесса Татьяна Кузовлева. Лондон 1 июля 1968 г. Фото Владимiра Савельева.
До сих пор мы писали о том, что думали о Тарковских другие.
А как они определяли сущность своего творчества сами, какое вообще, по их мнению, место занимало искусство в жизни людей?
«Можно изучить ритмику, метафоризацию и прочее, – писал Арсений Тарковский, – но стать от этого поэтом нельзя, потому что поэзия – это способ видения, выбора и гармонизации. Видеть может только зрячий, выбрать может только богатый мiром – бедный схватит первое попавшееся или всё; способность к гармонии – свойство, как чувство равновесия. Зрение можно развить, но выдумать его, изобрести – нельзя, богатство мiром и слухом – выпадает случайно (или в силу каких-то причин, о которых здесь не нужно говорить, это область физиологии, социологии и пр.)».
На белом свете чуда нет,
Есть только ожиданье чуда.
На том и держится поэт,
Что эта жажда ниоткуда.
«…Просто профессионализм, – высказывался Андрей Тарковский, – наглухо отделен от подлинного искусства, служение которому испепеляет художника. Реализуя замысел, он отдает свою жизненную энергию. В поэзии, литературе, живописи, музыке множество тому примеров».
И вновь слово отцу: «…Безсмертие поэта в его стихах, а не в том, что он при жизни не был достаточно счастлив. Я вообще не уверен в том, что поэту нужно ещё какое-нибудь счастье, кроме его собственной поэзии – и поэзии его любимых соседей и предшественников (по искусству). А всё остальное проходит и не стоит разговора».
Эти мысли получили дальнейшее своё развитие в его воспоминаниях об Анне Ахматовой:
«А у АА были милые черты в характере, позволившие сказать одной даме, что “Аня так и умерла гимназисткой”. Несмотря на внешнюю позитуру в ней было много детской милой несерьёзной склонности к лёгкому отношению к своей беде и столь же детское величавое самосознание – и – уверяю Вас: всё было ей нипочём: то, что Пушкин видел в Моцарте:
Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь, – в ней это было, и даже когда она иногда начинала угадывать в себе божество, то радовалась этому тоже по-моцартовски.
А стали бы Вы судить чёрного человека, который заказал Моцарту, страшно напугав его (до смерти!) Реквием? В жизни всё нужно, что происходит, особенно – в жизни поэта, поэт это сложный образ, составленный из его стихов, его духовной личности и его куска истории. [...]
И вообще: всё идёт своим чередом, и функция – разбираться в больших поэтах – дело будущего, а не настоящего, и очень отдалённого будущего: даже теперь, спустя 132 года после смерти Пушкина, мы ещё в нём как следует не разобрались. [...]
Может быть, я не прав, не знаю; горечь, обида и пр. – мелки и жалки над такой поэзией. И “Божественной комедии” Данте несомненно бы не было, если бы у него во Флоренции всё обстояло благополучно для него».
Да, как однажды сказал Арсений Тарковский, «Поэзия не пустая забава, а дело, следствием которого порой служит ранняя физическая смерть и духовное безсмертие».
Взглянули бы, как я под током бьюсь
И гнусь, как язь в руках у рыболова,
Когда я перевоплощаюсь в слово.
«Если не признать роли поэта как участника жизнетворения, – полагал Арсений Александрович, – то нельзя понять сущности поэзии».
И потому, по мнению его сына Андрея, «с исчезновением последнего поэта жизнь потеряет всякий смысл».
«Как Бог создал народ, – говорил режиссер, – так народ создает художника, а художник своё произведение».
А потом – в одном из выступлений – разворачивает:
«…Я считаю, что художник, во-первых, выражает идеи, которые назревают в обществе. То есть является как бы медиумом, выразителем идей, которые порождает сам народ.
Но весь народ не может быть художником. Художник – это личность, он должен быть персонифицирован.
И несмотря на то, что художник является голосом народа, порождением народа, общество не принимает его, гонит, а понимает иногда через много лет. Но все это ничего не значит. Это значит только то, что оно само себя не знает, не знает своих проблем.
Художник никогда не может противостоять собственному обществу, собственной культуре. Даже если он выражает какие-то противоположные для современного общества идеи, то это вовсе не значит, что они не родились внутри общества. Просто общество еще не успело осознать эти проблемы, и художник, как правило, их не осознает, он их чувствует.
Именно поэтому он их выражает. Потому что он не столько умнее своего времени, сколько чувствительнее.
Художник часто не понимает того, что говорит. Он, как ребенок, повторяет слова взрослых, не понимая, что повторяет. А потом взрослые говорят: “Ах! Что это он сказал? Пошел в угол! Пошел вон!” И ребенка выпороли. А выпороли его за то, что он повторил слова, которые привыкли говорить в его доме.
Короче говоря, я хочу сказать, что функция художника – быть голосом народа. Но это не быть! Нельзя быть! Нельзя заставить себя быть голосом народа. Это так и есть».
«Художник является голосом народа и выражает его внутреннее духовное состояние при помощи языка, которым владеет, передает чувства, мысли, надежды безгласного в эстетическом смысле народа. Иначе я не могу объяснить тот феномен, что нынешнее духовное состояние общества очень сильно влияет на художника».
Что же делать художнику? – «…Путь один. Делать то, что тебе кажется правильным. А время покажет. Потому что ты не можешь быть судьей своих собственных усилий. Мне ужасно не нравится морализирование художников по поводу того, что они должны, а что не должны. Вообще занятие каких-либо позиций в искусстве – все это такая чепуха».
180.Андрей Тарковский.
При этом особо волновала Андрея Тарковского проблема ответственности художника.
Вот некоторые его мысли на этот счет:
«Человек создан по образу и подобию Божию, и если он несет в себе творческое начало – а каждый человек в себе его изначально несет – он не должен зарывать своего таланта и не имеет права относиться к нему как к своей собственности».
«Меня поражают художники, которые считают, что они созданы сами для себя».
«Я должен делать то, что, как мне кажется, важнее, нужнее – в той степени, в какой я умею это отличить».
«…Художник должен служить своему таланту и пытаться объяснить самому себе, для чего он живет».
«Стремление к совершенству побуждает художника делать духовные открытия, постоянно подвигать себя на максимальное нравственное усилие».
Тем, кто сегодня любит порассуждать об «ущербной духовности» Андрея Тарковского, либо об отсутствии у него таковой вообще, мне бы хотелось указать на некоторые факты.
Я уже как-то рассказывал, как один мой знакомый, человек творческий, искренне воцерковившийся, не знал, как ему поступить, чтобы не согрешить: продолжать ли снимать фильмы, писать стихи, прозу и т.д. или бросить всё это…
Однажды я описал эту его поездку к отцу Николаю Псковоезерскому и ответ старца: «Не грешно».
http://sergey-v-fomin.livejournal.com/13765.html
Но суть не в этом. Оказывается, задолго до этой поездки ответ, причем весьма развернутый, уже был дан.
Конечно, принадлежал он лицу не духовному, а режиссеру Андрею Тарковскому. Да и напечатали его в таком крайне удаленном от благочестия журнале, как «Искусство кино».
Но рассуждения его на эту тему всё же впечатляют:
Извечная проблема:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…
Но, однако, вот что сказал Арсений Тарковский в «Слове об Апокалипсисе», произнесенном в 1984 г. в Лондоне и опубликованном на русском языке в Москве в 1989 году:
«Последнее время – не просто последнее, а довольно длительное – мы часто задаем себе вопрос: а не греховно ли вообще творчество? Почему же возникает такой вопрос, если мы заведомо знаем, что творчество напоминает нам о том, что мы созданы, что у нас один Отец? Почему возникает такая, я бы сказал, кощунственная мысль?
Потому что культурный кризис последнего столетия привел к тому, что художник может обходиться без каких-либо духовных концепций. Когда творчество является каким-то инстинктом, что ли».
Причину этого вопрошания режиссер видел в следующем: «Художник стал относиться к таланту, который ему дан, как к своей собственности, а отсюда появилось право считать, что талант ни к чему его не обязывает. Этим объясняется та бездуховность, которая царит в современном искусстве. Искусство превращается или в какие-то формалистические поиски, или в товар для продажи».
И вывод: «Искусство становится грешным, как только я начинаю употреблять его в своих интересах. И самое главное, что я перестаю быть себе интересным. Может быть, с этого и начинается моя любовь по отношению к самому себе».
Всё сказанное отсылает нас к сердцевинному содержанию последнего фильма Андрея Тарковского «Жертвоприношение» (1986) и к другому фрагменту того же «Слова об Апокалипсисе»:
«Мы не знаем, что такое любовь, мы с чудовищным пренебрежением относимся сами к себе. Мы неправильно понимаем, что такое любить самого себя, даже стесняемся этого понятия. Потому что думаем, что любить себя – значит быть эгоистом.
Это ошибка. Потому что любовь – это жертва. В том смысле, что человек не ощущает ее – это можно заметить со стороны, третьим лицом.
И вы, конечно, знаете это, ведь сказано: полюби своего ближнего, как самого себя. То есть любить самого себя – это как бы основа чувства, мерило.
И не только потому, что человек осознал сам себя и смысл своей жизни, но и потому также, что начинать всегда следует с самого себя».
Эти слова заставляют нас вспомнить высказывание известного религиоведа Мирчи Элиаде: «Только любовь превращает животное в Человека и заменяет инстинкты свободой.
“Dilige et quod vis fac”, говорил святой Августин: “любите, и делайте, что вы хотите!”.
Тот, кто любит истину – свободен.
Любовь преображает человеческую сущность.
И свобода, побеждающая в любящем индивиде, не будет никого ущемлять, никому не сделает больно».
Продолжение следует.